Наследница достойных
Шрифт:
– Пожалуйста! Будьте добры! Остановитесь!
Крестьянка лет сорока с невыразительным лицом взглянула на меня исподлобья и задержалась, поджидая:
– Чего тебе?
– Мне бы пообедать и отдохнуть до утра. – Заметив, как женщина недовольно скривилась, я поспешно добавила: – Хорошо заплачу.
Сердце моё чуть не остановилось, когда крестьянка покачала головой и нырнула за ограду. Оттуда она объяснила:
– Парша на овец напала по всей округе. Что если на тебе зараза? Никакие деньги не захочешь.
– Я здорова!
Женщина пятилась, качая
– Не пустят, не надейся. Все, кто мог сжалиться над тобой, сквозь землю провалились.
– Как провалились? – не поняла я.
– Видала пустоши? – женщина махнула в сторону пространства между домами, – жили там. И дальше, и ещё вот там. По деревне, считай, полтора десятка семей исчезли вместе с живностью.
В её тираде чувствовалось сожаление, что вместе с людьми пропало и добро.
Я даже на минуту забыла о голоде и усталости. Умом тётка тронулась?
Решила поискать другое пристанище.
Мне отказали ещё в четырёх местах, причин не объясняли, а вопросы мои игнорировали. То, с какой опаской поглядывали на меня и женщины, и мужчины, оставляло неприятное впечатление – самых бессердечных людей словно свезли сюда со всей округи. Окончательно потеряв надежду обрести приют, я двинулась за околицу. Полежу на берегу, отдохну и двинусь дальше.
Распахнутые ворота крайнего дома заставили остановиться и заглянуть во двор. На крылечке сидела старушка. Она уткнулась в колени и покачивалась, тихо завывая. Я не сразу решилась потревожить человека в его горе. Старый пёс, гремя обрывком цепи, подошёл ко мне и ткнулся носом в бедро.
– Нет у меня ничего, – раскрыла я ладонь, – сама голодная, как медведица в марте.
Пёс шумно вздохнул, вернулся к хозяйке, заворчал. Старушка подняла голову и уставилась на меня бесцветным взглядом.
– Здравствуйте! – шагнула я вперёд. – У вас что-то случилось? Могу я помочь?
– Заразы не боишься?
Я отрицательно покачала головой, крестьянка поднялась и махнула, приглашая следовать за ней. Мы зашли в полутёмный сарай. В нос ударил запах гноя и прелой соломы. На земляном полу в беспорядке лежали неподвижные овцы. Несчастные животные не имели шерсти, а тельца их были усеяны большими и маленькими язвами.
– Болеют? – спросила я, проглотив вставший в горле комок.
– Сдохли, – без тени сожаления сказала старуха. – Надо в яму перетаскать да землёй засыпать. Одной никак не справиться.
– А где же ваши родные? – Я не сомневалась, что в большом доме с таким обширным хозяйством должно жить человек семь, а то и двенадцать.
– В город подались. Жрать-то нечего теперь будет.
Я чуть было не спросила, как же они оставили старуху одну и даже не помогли захоронить погибших животных, но смолчала, опустилась на корточки, попыталась приподнять ближнюю ко мне овцу и резко отдёрнула руку.
– Шевелится! – Животное открыло круглый глаз и уставилось на меня. – Живая. Смотрит!
– Не до шуток, – сердито отозвалась бабка и склонилась рядом со мной. Овечка приподняла голову и едва слышно заблеяла. Из дальнего угла эхом отозвалось ещё несколько слабых голосов. – Вот чудо-то! Правда, живая!
– Водички им, может быть? – предложила я. – Где взять, скажите. Принесу.
– Ещё не хватало! – выпрямляясь, старуха всплеснула руками. – Господа за моей скотинкой станут ходить. Чего выдумала? Иди в дом. Управлюсь.
Могла бы я, конечно, послушаться и уйти. Безумно хотелось посидеть под крышей, пожевать хотя бы чёрствый ломоть хлеба, выпить молока. Но без спросу я всё равно постеснялась бы, так что предпочла остаться с хозяйкой.
Довольно долго мы занимались овцами: перестелили солому в загоне, напоили всех по очереди и перенесли на чистую подстилку. Некоторые овечки поднимались на дрожащие ноги, другие лежали и жалостно блеяли. Принять их за мёртвых теперь было невозможно. Видимо, кризис миновал.
В дом я зашла настолько измученной, что едва не упала сразу же за порогом. Бабка, напротив, выглядела свежей, будто работа придала ей сил. Она уже не хмурилась, хотя и приветливым её обтянутое тонкой сморщенной кожей лицо назвать было нельзя. Со мной она возилась с тем же суровым видом, что и с овечками. Словно по обязанности, помогла умыться, накормила остывшей кашей, напоила квасом. Я с облегчением скинула надоевшие ботинки, сунула ноги в любимые туфли, мысленно радуясь, что захватила их с собой. Сменила платье на просторную рубаху, которую выделила мне хозяйка:
– Не брезгуй. Стираное.
Поток моих благодарностей встречала кривой усмешкой. Но когда я улеглась на постеленную на огромном сундуке перину и с наслаждением сомкнула веки, старуха присела на край, погладила меня по руке и шепнула:
– Откуда ж ты явилась, голуба? Я уж думала, все отзывчивые сгинули.
Ответить я не успела – провалилась в черноту вязкой дрёмы.
***
Наутро я открыла глаза, только когда надоедливый солнечный луч не оставил ни малейшей возможности подремать. Ярким светом была заполнена вся чисто убранная горница. Над чугунным котелком на столе поднимался дразнящий парок, распространяя запах варёной картошки. Рядом на белой, расшитой замысловатым узором салфетке лежали блестящие мытой кожурой пупырчатые огурчики и толстые ломти хлеба. Я соскочила с постели и, подбежав к столу, сняла тряпицу с горлышка кувшина. Квас! Мне ещё вечером очень понравился кисленький, отдающий ароматом мяты напиток. Налила в глиняную кружку, выпила жадными глотками, налила ещё, огляделась.
В доме, судя по тишине, никого не было. Со стороны деревни слышалась перекличка петухов, да под окном цвенькала синица. Краем глаза я заметила свернувшегося на лавке дымчатого кота. Не стала его тревожить. Спешно оделась, причесалась и села завтракать. Вскоре в сенях затопали. Я, продолжая жевать, обернулась к входящей в горницу хозяйке. Старуха не выглядела такой угрюмой как накануне, но улыбчивой не стала. Пошаркав к столу, она положила и развернула узелок:
– Вот. В дорогу тебе собрала. Яйца вкрутую, хлеб, огурцы с грядки. Помыла. Сала чуток. Сыр овечий.