Наследницы Белкина
Шрифт:
Оля сидела в девятом ряду, и с начала спектакля не могла удобно пристроить букет в пышной целлофановой юбке. Она переводила взгляд с дочери на мать и обратно, и ей очень сильно хотелось курить.
Сколько же лет они не виделись с мамой? Не меньше двадцати, мушкетеры какие-то, прости господи. Букет снова выскользнул из рук, задел старика в соседнем кресле. Оля ненавидела уже этот цветочный веник с луговым разнотравьем, зачем только купила!
Мама выглядела прекрасно. Впрочем, Оля никогда не сомневалась в том, что мама будет выглядеть прекрасно в любом возрасте, даже столетний юбилей справит королевой. Лилия смотрелась
Еще одна Татьяна, точный слепок «чистейшей прелести», как же Оля ее ненавидела! Ни счастливое замужество, ни рождение Лилии, ни собственный возраст так и не смогли примирить Олю с матерью, и вот теперь ей приходится сидеть в душном зале провинциального театра и видеть, как свершается материнский триумф.
Лилия, видите ли, устала от постоянного контроля, который Оля учинила над ней после смерти отца. Она хотела начать новую жизнь и, наплевав на Мариинку (кто в здравом уме будет менять ее на театр провинциального города?), на родную мать, на могилу отца (Оля не стеснялась в выражениях), отправилась на поиски незнакомой бабушки. Слава богу, ума хватило не отказываться от квартиры, которая все эти годы ждала возвращения кого-то из Федоровых. Если бы Лилия жила с матерью, Оля не вынесла бы.
Да нет, наверное, вынесла бы. Как будто у нее был выбор, как будто ее кто-то спрашивал. Илья умер, и все переменилось — так меняют декорации в дорогих театрах, полностью убирают прежнюю обстановку.
Оля надеялась, что по наследству ей достанутся журнал и издательство, но Илья ограничился счетом в банке, квартирой, машиной и дачей. Дело он якобы оставил петербургскому партнеру, жоховатому типчику, с которым Оля здоровалась не без усилий. Тем не менее этот партнер сразу после поминок сказал Оле, будто по завещанию часть имущества Илья отписал никому не известной пожилой даме, а та от наследства отказалась.
«Оля сильно изменилась, я пытаюсь понять, кто это живет теперь со мной, — писал Илья Татьяне. Валя читала старые письма в гримке, за час до выхода, Изольда сидела рядом и плакала всухую, чтобы не размазать грим. — Если бы ты знала, как я жалею теперь о том, что не послушал тебя. Прости меня, я все испортил, все убил». Яблочное дыхание превратилось в гнусный табачный смрад, сама Оля резко схуднула и побледнела, будто загримировалась для сложной роли. Работать и учиться она не пожелала, вначале сидела дома, потом посвятила всю себя задаче отравить Илье жизнь — отравить наверняка, пропитать ядом до самых основ.
«Разводись», — посоветовала Татьяна, но эта дверь была закрыта — Оля несколько раз вскрывала себе вены, лишь только Илья пытался ослабить брачные узы. Спасти удавалось в последнюю минуту — это тоже стало привычкой.
Оля подняла букет к лицу, уткнулась взглядом в толстые белые шрамы на запястье — они походили на опарышей. Ничего она не сделала просто так, ничего не совершила по радости и собственному желанию — но только для того, чтобы отомстить матери. Лилия, выросшая в доме, до последнего сантиметра пропитанном ядом, вскормленная ненавистью ко всему миру, только она мирила Олю с жизнью, и кто знает, может быть, дочка сумеет ее простить? Как
Горячие слезы стекали в букет. Скорее бы Татьяна дописала свое письмо — так хочется еще раз увидеть мать и Лилию.
Дирижер взмахнул палочкой, как волшебник, и на сцену наконец-то вышел хор. Согрин впился взглядом в Татьяну, очки запотели от слез. Неужели это так просто? Неужели все эти годы любимая ждала его здесь, одинаково верная ему и своему искусству?
Согрин отмахнулся от прозрачной, слезной краски и вдруг заметил рядом с Татьяной другую женщину. Она была немолодой, но она-то и была подлинной Татьяной, как же он раньше не понял! Две хористки, молодая и старая, пели, стоя рядом, и растерянный Согрин переводил взгляд с одной на другую.
Рядом в кресле всхлипнула соседка с букетом, и Согрин узнал в крупной крашеной даме девочку Олю из десятого класса. Эта бывшая девочка рыдала во весь голос, так что Веранда несколько раз обеспокоенно смотрела на нее из царской ложи.
В антракте Согрин не смог подняться с места, и они с Олей вдвоем сидели в опустевшем зале, разглядывая оставленные в яме инструменты.
— Вы помните меня? — спросил Согрин у Оли, и она повернула к нему красные невидящие глаза.
Все краски, что приходили в эти годы к Согрину, соединились вместе — как мелкие стежки вышивки превращают нитки в рисунок, так и краски Согрина сложились в картину, портрет трех женщин — юной, зрелой и старой. И каждая из них была Татьяной, которую Согрин видел, знал и любил. Картина была почти готова — ее оставалось нарисовать.
Согрин слышал громкое пение красок, наконец-то нашедших свое место, он понял, зачем все это было нужно — зачем требовались часы его жизни.
Дирижер повернулся в зал, для поклона, и, глядя прямо в глаза Согрину, превратился в ангела. Фрак с бабочкой были этому ангелу явно не к лицу, и почему Согрин решил, что это был ангел? Как отличить ангела от беса, талант от бездарности, любовь от похоти, а доблесть от греха?
Еще секунда, и картина развалилась бы на миллиарды мелких, беспомощных красок — Согрин удерживал ее в памяти последними усилиями, он больше не мог ждать. Татьяна никуда не денется, но если он не донесет до мольберта картину…
Ангел еще раз оглянулся, кивнул и исчез навсегда.
Когда выходили кланяться, Коля Костюченко подхватил Валю на руки и усадил к себе на шею — как первоклассницу на школьной линейке. Люди в зале стояли и хлопали маленькой солистке так, будто ими кто-то дирижировал. Веранда вытащила полусонного мэра на сцену, чтобы он поприветствовал зал.
Татьяна взяла Лилию за руку и глянула в зал, там с места поднималась заплаканная женщина с букетом. Рядом с женщиной было пустое кресло — единственное в зале. Вокруг витал неизвестно откуда взявшийся запах масляных красок.
«Как звали того художника? — подумала вдруг Татьяна. — Разве это возможно — так сильно любить человека, а потом начисто забыть его имя?»
Она сегодня же попросит Валю больше не звать ее Изольдой — она не хотела забыть и свое имя.
И все же, как его звали?