Наследницы Белкина
Шрифт:
Татьяна… Илья знал, что не сможет долго на нее сердиться, как можно сердиться на тех, кто по-настоящему дорог и любим? И как можно было оставить Бориса наедине с жестоким миром? Илья никогда не был особенно близок с братом, и только в эти жуткие, одинокие дни понял, что если кого и любил без оговорок и сожаления, так это Бориса — надежного и, казалось, вечного.
Илья приходил на могилу к брату, вставал в изголовье и долго рассказывал Борису о том, что ему могло быть интересно, — о новостях в издательстве, о первом номере долгожданного глянцевого журнала, который назвали
Венки засыпало снегом, черные ленты с золотыми буквами похожи на ленточки матросских бескозырок. Борис упрямо и строго смотрел на брата с фотографии. «Держись, Илюха, — сказал однажды Борис, не шевеля губами. — То ли еще будет». Илья отпрянул от памятника, спугнул ворон и собаку, которые битый час караулили подношений и теперь убирались прочь не солоно хлебавши. Машина, доставшаяся ему вместе с прочим наследством, темнела за воротами кладбища, Илья побрел к ней по высоким сугробам.
Илья теперь ясно видел таких же людей — на улице, в магазине, в собственном дворе. Горе словно открыло ему дверь в мир несчастных и осиротевших — прежде он не мог читать их лица, а теперь не успевал считать их. Только они и смогли бы понять, как ему не хватает Бориса.
Илья хватался за телефонную трубку и в бешенстве отшвыривал ее в сторону, вспомнив. Его подарки, книги и фотографии попадались под руку, хуже всего было с, фотографиями — Илья так упорно и долго всматривался в лицо брата, что черты оживали улыбкой.
Он готов был забросить журнал, продать издательство и вернуться к своим бессмысленным творениям.
— Когда-нибудь ты привыкнешь, — сказала Оля. — Ты сможешь с этим жить. Болеть не перестанет никогда, но это будет уже совсем другая боль.
Оля приходила к нему в офис после школы, каждый день. Рослая, крепкая, румяная Оля. Ямочки на щеках. Секретарша ревниво сжимала губы, девочка здоровалась с ней вежливо и отстраненно.
— Как мама? — спрашивал Илья.
Оля пожимала крепкими плечиками:
— Она сама тебе расскажет. Если захочет.
Илья пытался вспомнить, когда Оля перешла с ним на ты, но не вспомнил.
Пришел день, в который Илья так сильно захотел увидеть Татьяну, что не мог больше ждать ни минуты. Оля сказала, что вечером дают «Онегина», но кое-что изменилось, он будет удивлен.
Илья не понял, переспросил, но Оля, посмотрев ясным взглядом, повторила:
— Она сама тебе расскажет. Это меня не касается.
И пошла, размахивая школьным, совершенно детским портфелем.
Апрель, непригожий и мутный, выкрасил улицы в однородный серый цвет, субботников больше никто не устраивал, и город погрузился в глубокую грязь российской весны. Брюки, ботинки, полы пальто — все было заляпано свежей сочной грязью, и театральная контролерша посмотрела на Илью с осуждением.
Он тут же отправился к туалетам, долго приводил в порядок обувь, чистил брюки, потом зачем-то погладил себя по лысине. Вспомнил Бориса — точнее в очередной раз не забыл о нем, он о нем теперь никогда не забывал. И поспешил в зал — звонки гремели,
Татьяну он увидел сразу — осунувшееся лицо, платок крестьянской девушки, задний ряд хора.
Глава 27. Огненный ангел
Голоса часто капризничают в начале спектакля, но в этот раз дирижер нарадоваться не мог на солистов — и Ричард, и Ульрика, и Оскар ни разу не ошиблись, не завысили и не занизили ни ноты. Амелия, та будет лучше всех, — и правда, как могли они так долго продержать ее в хористках?
Дирижер спиной чувствовал, как москвичи с ленинградцами замерли на своих местах, самых лучших в зале. Переманят девку, точно переманят — дирижер думал об этом без особой грусти. Давно сложилось, что, если провинциальная солистка хотя бы немного выделяется среди прочих, дорога ей — на главные оперные сцены страны.
Для нас Татьяна слишком хороша, думал дирижер, готовясь ко второму действию. Зал полнехонек, посмотреть приятно. Эти глаза, аплодисменты, живое тепло зрителей — все мы, от монтировщиков и уборщиц до солистов и дирижеров, приходим в театр только для того, чтобы насытиться этим теплом.
Дирижер обвел оркестр суровым взглядом, кивнул и поднял палочку.
В полях Бостона настала ночь.
«Бал-маскарад» давали на итальянском, и это была новость для города, непривычного к таким штукам. Теперь подобным вывертом не удивишь, но и вкусы публики не меняются: лучше бы на русском пели, ворчат и в партере, и в ложах. Оригинальным звучанием наслаждаются критики и музыкальные гурманы — те упиваются итальянскими словесами, сплетенными в кружевное полотно арий и дуэтов.
Татьяна итальянского почти не знала, но способности к языкам имела приличные, легко схватывала и запоминала чужие слова. Лет пять назад во всех магнитофонах и проигрывателях СССР царили итальянские сладкошлепы из Сан-Ремо — разливались соловьями Аль Бано со своей — тогда еще красивой — американской женой, и демонический Тото Кутуньо, и почти неведомые Татьяне Риккардо Фольи, Рикки и Повери, Пупо….
Сладкошлепов особенно любила Оля, заказывала в Грамзаписи тонкие голубенькие пластинки с одной-единственной, запиленной песней и потом допиливала ее на домашнем проигрывателе: «Si e no, si e no, perch'e, perch'e, perch'e»… Да и Татьяне сладкошлепы, в общем, нравились, и она к большому своему изумлению обнаружила, что запоминает немудреные тексты влет — без особых усилий. Арию Амелии она выучила быстро, и суфлершу слушала вполуха.
Но только не вдень премьеры. Во втором акте, едва появившись, Амелия напрочь забыла слова и, если бы не вовремя вступившая и фактически спасшая ее Ульрика… Потом Амелия запнулась и чуть не рухнула на сцену — к счастью, дирижер ничего не заметил. К счастью ли? Всякому известно, что запнуться на сцене означает закат карьеры и конец прочим чаяниям.
Второе действие полностью строилось под Амелию, но когда Татьяна открыла рот, чтобы спеть «Ecco l’orrido campo», из груди ее исторгся сиплый, жалкий крик. Голос — как и Согрин — выбрал не самое подходящее время для прощания.