Наследницы Белкина
Шрифт:
Главный режиссер спорить с Верандой не решился, даже когда ей захотелось провести прогон на публике — взять и заменить им вечерний спектакль. Веранда приблизила к глазам репертуарный план, ткнула пухлым пальчиком в жертву. «Трубадур».
— До последнего дня «Трубадур», а потом — «Спектакль будет объявлен особо».
Веранда сняла с плеч платок, и к режиссеру полетела дохловатая ванильная сладость.
— Мне нужны неподготовленные зрители и естественная реакция, — объяснила она, закрывая кабинет изнутри.
Главный режиссер кивнул и, являя естественную
Валя думала, что Лилия будет жить теперь у них дома, как и полагается внучке Изольды, но оказалось, у девушки есть в городе квартира. В этой квартире, как объяснила Изольда, жили ее дочка с зятем, пока не уехали в Петербург. Лилия отпела три сезона в хоре Мариинки, потом неожиданно для всех решила уехать в провинцию — Вале очень хотелось спросить, почему, но она не решилась бы задавать надменной девушке и куда менее важных вопросов.
Лилия почти не замечала Валю, да и с Изольдой она общалась в весьма сдержанных, если говорить языком красок, серо-бежевых тонах. Родственными чувствами здесь не пахло, и даже гримерку Лилия делила не с родной бабушкой, а с другими хористками. При этом сходство с молодой Изольдой было у нее таким явным, что старая гвардия театра, встречая Лилию в коридорах, переносилась воспоминаниями в 70-е.
День прогона, между тем, приближался: Вале казалось, что она не доживет, не дотянет до этого дня — петь перед настоящей публикой ей не доводилось.
Труднее всего шел последний акт — когда Онегин и Татьяна встречаются после греминского бала. Малиновый берет казался Вале шутовским колпаком, и на генеральной репетиции она впервые за долгие недели поверила тому, в чем ее пытался убедить весь театр: она и вправду занимает чужое место. Она — никчемная, нахальная карлица — не имеет права ни на этот берет, ни на это платье, ни на это место — в левом краю сцены рядом с ведущим баритоном театра, лауреатом международных конкурсов Николаем Костюченко. Валя так быстро, в секунды, потеряла веру в голос, единственное свое оправдание, что голос тут же изменил ей, ноты поплыли, меняя первоначальный цвет. Фальшь, которую Валя чувствовала в любом пении, резанула слух — и фальшь эта была ее собственной, горькой, как раскаяние. Девушка заплакала, стянула берет с головы.
Она ждала улюлюканья, смеха, злорадства, но в ответ услышала жесткое:
— Так не пойдет.
Коля Костюченко, партнер-Онегин, резко нахлобучил берет ей на голову и потом наклонился, приблизил красивые злые глаза:
— Ты думаешь, это просто — взяла и запела? А потом — взяла и перестала петь? А мы что, мимо проходили? Это не только твой спектакль, милая, это и наш спектакль. — Коля обвел рукой сцену с притихшей труппой. — Так что давай! Работай!
Маэстро Голубев сурово махнул Вале дирижерской палочкой — как строгий постовой. Поехали!
И она запела. И голос ее поднимался все выше, и вскоре не было на сцене Вали, а была Татьяна Гремина, встретившая любимого после долгой разлуки.
Хормейстерша Глухова
Валя тушевалась, встречая Лилию в театре, — рядом с ней она казалась себе особенно ничтожной, уродливой, маленькой. Лилия горделиво плыла мимо Вали и здоровалась, не разжимая губ.
— Странная у вас внучка, — не выдержала однажды Валя. — Хотя бы раз в гости пришла…
— Это не внучка странная, это жизнь наша странная, — сказала Изольда. — Тебе трудно понять Лилию, потому что ты ничего не знаешь, но я расскажу, обязательно расскажу.
Глава 22. Фаворитка
Опера всегда была с Татьяной — еще в материнской утробе она слушала хор и сама словно пела вместе с мамой. Но понять, что они с оперой неразлучны, Татьяна смогла только под самый закат карьеры, когда новенькие, сладко пахнущие молодым потом хористки начали теснить ее к дальним декорациям. Когда голос начал стареть, уставать, капризничать. Впрочем, до этих печальных дней еще должны были пройти годы.
Татьяна не верила байкам про ангела, тридцать лет разлуки и счастливую старость, она думала, что Согрин всего лишь пытался приукрасить расставание.
Через месяц после того, как они виделись с Согриным в последний раз, Татьяна потеряла голос.
Врач сказал все, что обычно говорят врачи в таких случаях, — надо побольше отдыхать, поменьше нервничать, и тогда, возможно, голос вернется, мы с вами, дорогая Татьяна Всеволодовна, знаем, что это товарищ капризный. Татьяна попыталась представить себе, как она будет жить без голоса, но у нее ничего не получилось, голос и был настоящей Татьяной, а теперь осталась жалкая оболочка, осиротевшая и пустая. Голос — живое существо, которое может болеть, стареть, капризничать, уходить и умирать, и теперь Татьяна беспокоилась об этом существе как о близком человеке — куда он ушел, где прячется и собирается ли в конце концов возвращаться?
В театре ей дали отпуск, и Татьяна засела дома, обложенная книжками, как еретик на костре. Илья забегал каждый вечер — готовил ужин, делал с Олей уроки, встречал мать после спектакля.
— Ты дура, Татьяна, — ласково сказала однажды мать, еще не вышедшая из роли Лариной. — Выходи замуж, пока не поздно.
Татьяна придвинула книгу ближе к лицу, Оля вышла из комнаты, приложив хорошенько дверью. С тех пор как в доме появился Илья, девочка перестала ходить к художникам и даже с тем скульптором, случайно встречаясь в лифте, не здоровалась. Оле было почти тринадцать, и она всегда очень хорошо знала, чего ей хочется.