Наследник Атлантиды
Шрифт:
– Прослушка?
– Дохляк… обычные шумы. Телевизор. Разговоры о погоде, о здоровье, о ценах – ничего необычного.
Сергей с удовольствием отхлебнул горячего крепкого кофе, кивнул в знак благодарности.
– Я бы сказал, что все это в высшей степени подозрительно, – глубокомысленно заявил Генка. – Смотри, уже месяц мы фиксируем каждый звук в его квартире. И все это время он со своей мамашей…
– Если она ему мамаша.
– В общем, с этой бабкой говорит о погоде, о ценах, о здоровье, о телепрограммах. Ни разу не коснулся политики. Ни разу не поговорил о чем-то личном, о прошлом.
– Знать бы чем.
– Скупкой радиодеталей, – фыркнул Геннадий. Затем вздохнул с явственно слышимой тоской: – И бабами еще… ну почему ему так везет на красивых цыпочек. Без комплексов и без претензий. Ни одна из них в мою сторону даже не посмотрит. Подумать только, за последний год у него их было… сколько? Дюжина?
– Больше.
– Вот именно… И ни одна, капитан, ни одна ему не позвонила! Ни к одной он не пришел дважды!
– Завидуешь?
– Еще бы. Тебе не кажется, что все о-очень подозрительно?
– Есть еще одна странность… – Сергей достал из папки очередной пакет документов – расшифровку прослушки за вчерашний день. Против каждой фразы стояли дата и время. – Вот, смотри… здесь, эта вот фраза. «Ты смотри, смотри, как он сыграл! Это же не гол, это произведение искусства!»
– Ну и что?
– Время видишь?
– Ну?
Сергей извлек на белый свет еще два листа – программу телепередач и вырезку из газеты. Разложил их перед собой на и без того захламленном столе, уже порядком подсохшим маркером обвел несколько строк.
– Прямая трансляция матча началась в 18.30, так? Гол забит на шестой минуте. То есть в 18.36, плюс-минус пара минут на всякого рода накладки. А эта реплика сказана в 18.32.
Генка почесал пятерней затылок, долго изучал бумаги.
– Может, он этот матч уже видел…
– Сержант, выпей кофе, – хмыкнул Бурун. – Прямая трансляция… эти слова тебе о чем-то говорят?
– Другого футбола в это время не было? – сделал сержант еще одно предположение, заранее зная, что столь очевидную версию шеф проверит в первую очередь.
– Не было. Ни по одному каналу.
– А может, они видик смотрели…
В ходе работы над этим делом Генка и Сергей поочередно брали на себя функции скептика, поскольку все принимать сразу на веру – можно было и без крыши остаться. В данный момент роль Фомы неверующего исполнял сержант.
– Возможно, – вздохнул Бурун. – Возможно, такой вариант я допускаю. Хотя для болельщика смотреть запись в то время, как идет прямой репортаж, это… это…
– Идиотизм.
– Точно. Ладно, наблюдение я на сегодня снял, как показывает практика, после закупки радиодеталей два дня он из дома не высунется. И потом, Житнов меня сегодня уже эдак глубокомысленно спрашивал, в курсе ли я, во сколько обходится государству час работы наружки.
– И во сколько? – В голосе Генки сквозил явный интерес.
– Он сам скорее всего не знает… но сказал, что дорого.
– Ладно… так что будем делать сегодня?
– Отвезешь экспертам список, затем… есть одна мысль, надо проверить.
Сержант одним глотком допил остаток кофе и, подхватив документы, скрылся за дверью. А Сергей снова открыл папку на том, самом первом листе. Каждое слово, каждая запятая уже давно и прочно отпечатались в памяти, но не проходило и дня, чтобы Сергей не возвращался к этим строкам.
Особенно к последней.
Она, как и тогда, в первый раз, жгла глаза. Заставляла перечитывать ее снова и снова, как будто бы могло случиться чудо, и слова, вдруг ожив, сложились бы иначе, изменив странный смысл.
«Указанный Верменич Ярослав Борисович не является человеком».
– Ты чудо…
Ладонь Ярослава скользнула по спине женщины, и Инга чуть слышно застонала от удовольствия. Она и сама не знала, почему вдруг с такой готовностью поддержала разговор с неспешно прогуливающимся под дождем мужчиной… и почему сама же предложила продолжить беседу у нее дома, за чашкой горячего кофе, так уместного в этот гадкий, мокрый день. А там – там все было уже предсказуемо, а потому неинтересно. Горячий сладкий кофе… взгляд над краем чашки… соприкоснувшиеся на мгновение пальцы. Он не спешил, и спустя час Инга готова была сама предложить ему раздеться. Но она все-таки дождалась…
Она хотела обернуться, снова увидеть его лицо – красивое и в то же время мужественное, хотела взъерошить его черные с проседью волосы, провести кончиками ногтей по рельефным мышцам. Но Ярослав продолжал ласкать ее спинку, и она боялась пошевелиться, чтобы ненароком не оборвать этот чудный процесс…
А потом вдруг на сердце стало тоскливо, и она со всей ясностью осознала – сейчас он уйдет. Уйдет, чтобы уже никогда не вернуться. По щеке прокатилась слеза, за ней вторая… Этот мужчина был лучшим, самым лучшим… никто из тех, с кем она делила постель, не шел с ним ни в какое сравнение – но дело было не только в этом. Он просто… был особенным. И она чувствовала, что с его исчезновением ее жизнь станет пустой… и совершенно бессмысленной.
– Не уходи, – прошептала она.
– Я здесь, девочка, я здесь.
– Ты уйдешь, – всхлипнула она. – Я знаю…
– Уйду, – вздохнув, согласился он, не желая спорить. Тем более что девушка была права. Он всегда уходил.
Ладонь продолжала ласкать бархатную, усыпанную еле заметными мягкими волосками кожу. И вдруг замерла… там, глубоко внутри тела, пульсировал огонек, жгучий, опасный, тревожный. Он был еще мал, его не смогли бы заметить никакие осмотры, никакие исследования… но чувства Ярослава, когда он того хотел, были острее иных приборов. Пройдет лет пять—семь, не больше, и врачи поставят страшный диагноз – рак. Огонек станет пожаром, который сожжет это молодое, красивое, полное сил тело. Превратит его в развалину… а затем принесет смерть. Или не смерть – но жизнь, которая немногим лучше смерти… постоянные лекарства, операции, облучение.
Пальцы стали капельку теплее, затем засветились изнутри сначала красным, а затем золотистым светом. Пальцы другой руки зарылись в густые светлые локоны. Всхлипывания Инги постепенно утихли – и вместе с ними угас и злобный огонек. Угас, чтобы никогда не ожить… Угасла и боль неизбежной утраты, оставив лишь легкое сожаление и тихую светлую грусть. Завтра Инга еще будет тосковать, через неделю не сможет с уверенностью описать его лицо, через месяц лишь едва вспомнит о нем… Что поделать, так надо.