Наследники Демиурга
Шрифт:
Выпущенный мной на свободу монстр впервые ощерил зубы в лицо своему создателю…
Но ничего не разрешилось ни наутро, ни на следующий день, когда я, стряхнув с себя оцепенение, бросился в Москву, полный решимости добиться, убедить, настоять… И уткнулся в глухую стену. Все, кто еще вчера почитал за честь сидеть рядом со мной, кто заискивающе глядел мне в глаза во время банкетов и вечеринок, разом стали неприступны, перестали узнавать, сказывались больными, занятыми… „Первый офицер“ вообще исчез из Москвы, отправившись с инспекционной проверкой куда-то в Туркестан. Дмитрий Иринархович задолго до случившегося отбыл за границу с каким-то высоким поручением.
Обвинения были абсурдны: что-то вроде подготовки кулацкого восстания в Подмосковье, но что тогда было не абсурдно? И кто кроме меня был виноват в этом абсурде?
Свиданий с моей ненаглядной мне конечно же, не разрешали, передачи не принимали… В сплошном кошмаре пролетели лето и осень. Немного легче стало, когда из Берлина прикатил Кавелин, занимавший сейчас какой-то высокий пост в Наркомате иностранных дел, и мне удалось с ним встретиться.
– Понимаете, Георгий Владимирович, – Дмитрий Иринархович сильно сдал за прошедшие годы. Да и то сказать – было ему тогда уже за шестьдесят, – хозяин предпочитает держать на коротком поводке всех.
– Даже меня?
– Особенно вас.
Наверное, я сильно изменился в лице, поэтому бывший жандарм поспешил меня успокоить:
– Не особенно беспокойтесь, Георгий Владимирович. Я навел справки и выяснил, что вашу жену отправили не в Воркуту или на Колыму, а в новый лагерь неподалеку от Москвы. Специально созданный для членов семей тех партийных деятелей, на кого Хозяин хочет накинуть узду.
– А что, есть и такие?
– Конечно. Да вы же сами писали об этом. Не помните?
Я действительно запамятовал… Да и вообще, в отличие от „невинных“, так сказать, своих книг, ту, первую, я помнил довольно приблизительно. Словно кто-то надиктовал мне ее текст, я как прилежный ученик записал, а потом – забыл. Ты, Владик, учился в институте, и, наверное, такое тебе знакомо. Конспекты, лекции… И чем дальше уходит она в прошлое, тем меньше остается у меня в памяти из написанного. Порой я силюсь вспомнить подробности той дьявольской книги и вместо образов вижу лишь строчки, написанные моей рукой, но будто размытые туманом. Отдельные слова можно прочесть, но все остальное скрыто пеленой забвения… А порой мне кажется, будто то, что я написал когда-то, меняется само собой без моего участия…
– Не переживайте так, – положил мне на плечо руку Кавелин. – Ей там не так уж плохо: мне удалось шепнуть кое-кому пару словечек. А через полгодика попытаемся вообще вытащить ее оттуда. Заменить лагерь ссылкой, например.
– Ссылкой?
– А что? Ссылка лучше тюрьмы…
Как бы то ни было, а зерно надежды ему удалось во мне посеять. Я воспрянул к жизни, стал бывать на людях. Даже снова принялся писать, завершил, наконец, „Несгибаемого большевика“, встреченного очень тепло. Новый 1936 год встретил довольно весело…
Но все рухнуло ранней весной».
Георгий вертел в руках официальный бланк и в сотый раз вчитывался в скупые строки, пытаясь вникнуть в их смысл. Но смысл ускользал, хотя вроде бы и был предельно ясен.
«…заключенная Сотникова (Колупаева) В. Н. скончалась 15 марта с. г. от разрыва сердца и похоронена на территории учреждения…»
Умом Сотников понимал, что эта канцелярская отписка на листке плохой сероватой бумаги никак не может быть шуткой или розыгрышем – так не шутят, – но душа отказывалась признать неизбежное.
Вари больше нет…
Дмитрий Иринархович примчался на третий день и не узнал своего подопечного, настолько тот постарел и осунулся. По паспорту писателю-орденоносцу шел тридцатый год, на деле же он выглядел гораздо старше даже своих настоящих тридцати шести. Потрясенный Кавелин дал бы ему никак не меньше пятидесяти, а то и принял бы за своего ровесника.
– Георгий Владимирович! – тряс бывший жандарм индифферентного ко всему на свете писателя, превратившегося в огромную тряпичную куклу и, казалось, таявшего на глазах. – Что случилось, то случилось! Умерших не вернуть. Я тоже в свое время потерял жену и горевал почище вашего, но, как видите, живу.
– Ваша жена тоже умерла в лагере? – поднял голову бледный и спокойный Сотников.
– Нет… – смешался Дмитрий Иринархович. – Она умерла давно. Еще до войны… В девятьсот двенадцатом.
– У нее тоже разорвалось сердце из-за предательства мужа? – продолжал допрос Георгий.
– Нет, у нее были слабые легкие… – опустил голову бывший полковник. – Я все никак не собрался вывезти мою Лизаньку в Европу на воды…
Два мужчины, два вдовца молчали до самых ранних мартовских сумерек…
После отъезда Кавелина Сотников еще долго сидел над похоронным уведомлением, и только когда где-то далеко, глухо и торжественно часы пробили полночь, словно очнулся от дремы.
Он поднялся из-за стола, аккуратно убрал казенную бумажку и, принеся из библиотеки стремянку (книг у Сотниковых было много, и они доверху заполняли полки высоченных дореволюционных еще шкафов), забрался на антресоли. Кашляя и чихая в клубах многолетней пыли – прислуга Галина особенным рвением к чистоте не отличалась, а мягкая и добрая Варя не решалась указать ей, – он долго рылся в кипах старых газет и тряпье, сложенном туда за ненадобностью, пока не добрался до небольшой, но тяжелой коробки из красного дерева, с которой и спустился вниз.
Коробка содержала подарок одного из военных – восторженного почитателя Сотниковского таланта – новенький никелированный браунинг с серебряной дарственной пластинкой, вделанной в «щечку» рукояти из слоновой кости.
«Выдающемуся пролетарскому писателю тов. Г. В. Сотникову от командарма…»
Георгий вспомнил, как тряс руку «соратника по Гражданской» плотный, бритый наголо крепыш, со звездами на петлицах и старым сабельным шрамом, наискось перечеркнувшим щеку, и улыбка, впервые за несколько дней, искривила его губы. Знал бы доблестный командарм, на какой стороне воевал в Гражданскую «пролетарский писатель». И как знать – не его ли, Сотникова, рука держала ту шашку, что едва не снесла лобастую упрямую башку? Много таких вот простых русских лиц мелькало перед ним в круговерти скоротечного сабельного боя, много чужой крови приходилось счищать с клинка и одежды, смывать с рук и лица…
Но подарок бывшего врага оказался как никогда кстати.
Георгий вынул пистолет из красного бархатного углубления и прикинул по руке. Дамская игрушка, баловство. Особенно после нагана, но, как говорится, за неимением гербовой, пишем на простой… Для задуманного вполне сгодится и это изделие бельгийских мастеров. Коробка с фирменными патронами находилась тут же – двадцать пять сверкающих кружочков, напоминающих золотые монетки под картонной крышкой. Двадцать пять, а нужен всего один.
Сотников подцепил ногтями за донышко маленький патрончик, длиной с фалангу мизинца, и вставил в выщелкнутый из рукояти пистолета магазин. Потом подумал и добавил еще три – ровно столько, сколько вмещалось. Зачем он это сделал, писатель вряд ли мог бы сказать, но за годы войны привык к тому, чтобы оружие было снаряжено полностью.