Наследники Демиурга

Ерпылев Андрей Юрьевич

Рукоять пистолета удобно легла в руку, и Георгий задумчиво обошел стол, держа браунинг в опущенной руке. Писать предсмертную записку, становясь в ряд с другими своими «коллегами», успевшими свести счеты с жизнью раньше, не хотелось совершенно, но жанр требовал какого-то жеста. И внезапно писатель понял, что нужно сделать…

Хозяин смотрел со стены кабинета, по своему обыкновению, с хитрецой. Казалось, что еще миг, и пышные усы дрогнут, и из-под них раздастся лукавое: «А я знаю…»

«Что ты знаешь? – с ненавистью глянул в лицо со старательно убранными ретушером оспинами Сотников. – Что ты можешь знать – фантом, марионетка, нежить? Ты же плод моего больного воображения!»

Он больше не мог сдерживаться. Вскинув руку, Георгий четко, как в тире, три раза нажал на спусковой крючок и с радостью увидел, что рука, давно не державшая оружия, его не подвела: на обнажившемся под разлетевшимся вдребезги стеклом картоне зияли три пулевые пробоины – две скрыли тигриные глаза, а третья красовалась точно посреди низкого лба.

– Сгинь, призрак!

Но даже изувеченный, фантом никуда не делся и продолжал пялиться на своего создателя. Только теперь это был мертвый взгляд черепа, равнодушно взирающего на мир пустыми глазницами.

«Он сильнее меня… – подумал мужчина обреченно. – Он победил…»

Будто отдавая честь неизвестно кому, он поднял руку с пистолетом к виску и закрыл глаза. Оставалось лишь нажать на спуск, чтобы та черная сила, что вызвала из небытия чудовищ и призраков, сама вырвалась на свободу.

И лишь в последний миг Георгий передумал. Он вспомнил ротмистра Гаврюнова, разворотившего себе полчерепа из нагана, вспомнил десятки убитых пулей в голову людей, виденных им на поле боя, и рука опустилась сама собой. Не хотелось уходить из жизни в крови и разбрызганных по комнате мозгах…

Рука опустилась так, чтобы кургузый ствол с последним патроном уперся в грудь.

Надо было помолиться, но кто же молится, готовясь совершить смертный грех?

В запертые двери стучали: наверняка прислуга Галина, разбуженная посреди ночи выстрелами. А может, уже и не только она… Нередко в последние недели Георгий чувствовал чье-то настойчивое внимание к собственной персоне.

«Пропадите вы все пропадом…»

Сотников попытался вызвать из глубин памяти лицо жены, но и перед мысленным взором упрямо торчал слепой портрет Хозяина. Отчаявшись, писатель нажал на спуск.

Удар в грудь колоколом отозвался в голове, тьма со всех сторон ринулась на опрокидывающегося навзничь человека, стремительно заволакивая слетевшую с петель дверь и возникших на пороге людей. А потом и сознание померкло, захлебнувшись в неумолимой черной волне…

* * *

«Сознание вернулось ко мне внезапно, совершенно не так, как в первом моем опыте общения с Костлявой. Тогда я, помнится, плавал несколько дней в таком океане полуреальности-полукошмара, что проникни в мои видения модный сейчас Босх – новый его шедевр абсурда затмил бы все предыдущие. Возможно, тогда во всем был виноват осколок, лишь милостиво чиркнувший по моей забубенной голове, хотя мог бы снести ее под корень. Теперь же ранение никакого касательства к тому органчику, что прячется у меня под черепной коробкой, не имело.

Но тогда я ни о каком ранении еще не знал и, признаться, посчитал, будто завершил земные дела и угодил прямиком на небеса, – чересчур уж чисто, светло и бело было вокруг, а врач, поздравивший меня с возвращением в мир живых, как две капли воды походил на Господа. Разумеется, в представлении художников, расписывающих храмы Божьи. Только вместо золотого нимба на голове его была белоснежная шапочка, а породистый нос венчали пенсне в металлической оправе. Помнится, именно сей оптический прибор и заставил меня усомниться в ирреальности происходящего.

– Ну и заставили вы нас поволноваться, батенька! – приветствовал меня „вседержитель“, окруженный целым сонмом „ангелов“ обоего пола. – Я уж, грешным делом, засомневался, не впали ли вы в летаргию…

– Где я? – Вопрос был глуп, поскольку я уже понял, что свести счеты с жизнью у меня не получилось.

– Да уж, разумеется, не на том свете!

Но волновало меня совсем другое: неужели моя выходка с портретом не имела последствий? А если окружающее меня великолепие – тюремный лазарет, то как же выглядит нормальная больница для людей, не совершивших ничего криминального?

– Вы в больнице, Георгий Владимирович, – сообщил мне эскулап. – Точнее, в Центральном нейрохирургическом институте [22] , а моя фамилия – Бурденко. Николай Нилович. Если, конечно, это вам что-нибудь говорит.

От медицины я тогда был далек, и это имя, теперь известное всем и всякому, тогда никаких ассоциаций у меня не вызывало. Хотя уже скоро все переменилось…

– Что со мной?

Врач посерьезнел:

– Увы, обрадовать вас, батенька, ничем не могу. К сожалению, перед такими ранениями, да еще застарелыми, медицина бессильна. Это ведь у вас еще с Гражданской, наверное? Вот то-то… Так что придется вам, дорогой мой, привыкать к ограниченной свободе перемещения. Но главное, что вы живы, а ноги… Живут же люди и вообще без ног!..

22

Ныне Институт нейрохирургии имени Н. Н. Бурденко.

Медицинское светило говорило что-то еще, подбадривало меня, убеждало, а у меня в голове звучало лишь: „Застарелое ранение… с Гражданской…“ Выходит, факт моей попытки самоубийства решили скрыть? Ведь не могло же мне померещиться все это: стрельба по портрету Сталина, удар в грудь… И ранее – потеря моей Вареньки. К тому же никаких ранений, кроме того, давнего, в голову, у меня никогда не было.

Все это так меня занимало тогда, что на слова доктора об „ограниченной свободе передвижения“ я в тот момент не обратил внимания. А зря… Что такое – жить без ног, когда все на свете, вплоть до, пардон, посещения сортира, превращается в подчас неразрешимую без посторонней помощи проблему – мне вскоре пришлось узнать на собственной шкуре…

Так что Хозяин получил то, чего желал: его певчий соловей оказался в клетке. Хоть и золотой, но все равно, клетке.

Окончательно добило меня награждение орденом Ленина все за того же „Большевика“. Награждение, обставленное в присущей „Вождю всех народов“ иезуитской манере: чтобы вручить награду и поздравить меня, в больницу прибыл весь сонм „небожителей“, за исключением одного лишь Хозяина. И орден с профилем другого Вождя, привинченный к лацкану моей больничной пижамы, словно прорвал плотину отчуждения вокруг изгоя, воздвигнутую сразу после той памятной ночи. Были многочисленные и многолюдные визиты, цветы, шампанское, посиделки вокруг моего скорбного ложа, и во всех глазах снова светилось обожание: как же, если сам Вождь…