Наследники
Шрифт:
Сытые мордастые стражники накинулись на конников, с боем стащили их, мигом обезоружили.
— Ну-ка, в подтюремок сих посланцев! — насмехаясь, подбодрил стражников Селезень. — Пусть там очухаются да признают, кто они!
Стражники силком увлекли Перстня и отца Савву к подтюремку и втолкнули их в узилище. Загремел запор.
— Вот и все. Отгулялись! — вздохнул поп. — Неужто погибать нам от руки сего супостата?
— Рано запечаловался, поп! Повремени! — отозвался Перстень. — Ложись на земельку, кулак под
Оба прилегли рядышком, обогревая друг друга дыханием, и, утомленные дальней дорогой, забылись в тяжкой полудреме.
Над горами засинел вечер. С низкого пухлого неба припорашивал мягкий снежок. Мокрая ворона перелетела через тын, важно шагая, наследила на пороше тонкий узор и, взмахнув крылом, улетела прочь. Ничем не нарушимая тишина простерлась кругом. Только в полутемных каменных цехах, утонувших в сугробах, редко и глухо ударял молот.
И откуда только прознал мастерко Голубок про незваных гостей? Он тихонько пробрался к набатному колоколу и стал изо всей силы звонить. Мгновенно проснулись снежные просторы, отозвались лиловые дали, в литейных всполошились работные.
Из конторы выскочил взбешенный Селезень и накинулся на Голубка:
— Ты что, сдурел, старый филин? Пошто булгачишь народ? Прочь отсюда!
Мастерко, не выпуская веревки, закричал приказчику:
— Беги, ирод, пока можно! Это ты сдурел, демидовский пес, а я ведаю, что роблю!
Лихо сдвинув треух на затылок, дедка сердито пригрозил:
— Пошто царских посланцев похватал и в подтюремок заточил? Аль жизнь надоела?
Он громче ударил в колокол. В ответ на всполох встревоженно загудело эхо в горах, зашумели леса, призывно, по-волчьи, завыли злые тазы — сторожевые псы.
Со всех концов посада бежали работные, их женки, малые любопытные ребята. Кто с ломом, кто с кувалдой, кто с топором и просто с дрекольем — все неслись к площади…
Взглянув на бегущую толпу, приказчик ужаснулся, почуял беду. «Бегут от башкирцев обороняться, а прознают истину, возьмутся и за мою душу», — с трепетом подумал он, опасливо огляделся и побежал прочь от мастерка.
Сыпался, кружил зыбкой пеленой густой снег. В его мути, как в колдовском тумане, исчез, словно растаял, демидовский приказчик.
А мастерко все звонил, звонил, сзывая народ. Когда на площади затемнело от сермяг, полушубков, азямов, дедка скинул треух, поклонился миру:
— Детушки, прибыли ныне к нам на заводишко царские посланцы и привезли золотую грамоту о великих вольностях, а злыдень Селезень похватал их и заточил. За мной, ребятушки!
Размахивая руками, мастерко увлек толпу к демидовскому тюремку.
— Сбивай замки, детушки! Тут-ко, слышь, царские посланцы!
Под ударами лома гулко загремели сокрушаемые запоры…
Ни тьма, ни метелица не остановили народного гнева. Ненависть, которая годами копилась и назревала в людях, теперь с буйной силой вырвалась, загудела пожаром. Всю ночь в Кыштыме бушевали работные и приписные жигари. Посреди двора пылала смоляная бочка, озаряя багровым отсветом лохматые бороды, возбужденные, перемазанные сажей лица горновых, литейщиков, углежогов. Взобравшись на бревнышко, отец Савва при неверном свете пламени неторопливо читал пугачевский манифест. Мужики обнажили головы, в глубоком молчании слушали его.
— Браты, люб ли вам царский манифест? Готовы ли вы служить его величеству государю Петру Федоровичу? — громко спросил Митька Перстень.
Вся площадь дружно отозвалась:
— Любо нам! Рады служить царю-батюшке! Веди нас на Демидова!
Над прудом громадой темнели хозяйские хоромы. Густой мрак окутал их, не светились в этот день огоньки в узких стрельчатых окнах.
— Огня, братцы! На Демида! — одной могучей грудью заревела толпа и, колыхаясь, двинулась к белокаменным палатам.
Впереди всех торопился черномазый жигарь с ломом в руке. Добежав до двери, он хрястнул по ней, открыл дорогу.
— За мной, браты!..
Зазвенели стекла — колом крушили оконницы; с топотом толпа вбежала на широкое каменное крыльцо, под напором ее с грохотом рухнули двери. И разом в палатах засветились огни, стало шумно, буйно.
Лохматый коваль, вбежавший первым в хоромы, изумленно вытаращил глаза.
— Эх, и жизнь тут! Ух, и красота! — замахнулся он и с разбегу саданул молотом по сиявшему зеркалу. Сверкнули брызги. А коваль, охмелевший от буйства, перебегал с места на место, крушил столы, крытые алым шелком кресла, посудники — все, что подвертывалось под руку. Он бил наотмашь:
— Ой, любо, браты! Ой, гоже!..
— Пошто рушишь, варнак? — налетел на расходившегося коваля мастерко Голубок. — То больших трудов стоит! Уберечь надо: глядишь, теперь сгодится…
Кругом кричала и буйствовала еще не так давно терпеливая и многострадальная заводчина, захмелевшая теперь от сладости мести.
— Уйди! — угрожая Голубку, закричал коваль. — Уйди, пока сердце не зашлось! Дай отвести душу. Пусть тут хошь алмазно все, распотрошу вконец! Все тут нашей кровью и муками добыто…
Дедко поймал взгляд работного, махнул рукой и поторопился поскорее убраться прочь. Ненасытная ярость горела в глазах коваля — видать, круто доводилось ему от Демидова. А кругом него неистовствовали те, кто выплавлял чугун, отливал ядра, пушки, рубил лес, жег уголь, копал руду, плотничал, — вся заводчина носилась тут и крушила что попадалось под руку. Рвали ковры, вдребезги били хрустальные люстры, дробили рамы, пороли перины, подушки — из распахнутых окон пускали лебяжий пух.
Били, крушили, топтали, приговаривали: