Наследники
Шрифт:
— Пошто грозишь нам глаголью? Известно нам, в большом сбереженье у царя-батюшки Петра Федоровича люди древлей веры. Жалованы мы государем брадами, двуперстием и осьмиконечным крестом, а ты, батюшка, грозишь нам.
Грязнов насупился, поднял голову и оглядел гудевший на площади народ. Там были посадские женки и ребята, жавшиеся к матерям. Глядя на них, атаман крикнул:
— Женки честные, так ли они говорят? Сыты ли вы и довольны ли хлебом?
Словно ветер пробежал по людской
— Упрятали хлеб из магазеев. И дети наши голодуют. Не верь им…
— Чуете? — оборотясь к раскольникам, кивнул в сторону толпы Грязнов. — Чуете, что говорят?
С минуту атаман помолчал, исподлобья поглядывая на купцов.
— Это верно! — снова заговорил торжественным голосом Грязнов. — Его императорское величество государь Петр Федорович столь милостив к людям древлей православной веры и даровал вам брады, и двуперстие, и осьмиконечный крест…
Староверы разом оживились и пододвинулись вперед. Но атаман движением руки остановил их.
— Стойте тут! Поведайте мне, где государем указано, что купцу допущено заворуйство? Говорю вам: носите с честью свои брады и креститесь двуперстием открыто, но наказую вам ныне открыть магазеи к отпустить хлеб бедным людишкам по сходной цене. Вот ты, борода, стань сюда! — указал он перстом в сторону своих есаулов и сказал им: — Возьмите его для залога! Будет ныне исполнено мое слово — даровать ему жизнь, а нет — завтра поутру на реле поднять его!
В толпе заревели купецкие женки, но плач их заглушили крики:
— Правильно судишь, батюшка! Правильно!
Дородный купец стоял ни жив ни мертв. Потупясь, стояли его сотоварищи, ожидая дальнейших указов пугачевца. Но Грязнов махнул рукой:
— Убрать их! Вести дворянишек!
Толпа расступилась, и казаки вытолкали к воеводскому крыльцу худощавых и дрожавших от холода чиновников и рыхлую простоволосую барыню со злющими, колючими глазами.
Чиновники были в потертых, прохудившихся на локтях мундирчиках, без шапок; они ежились и потирали посиневшие руки.
— Кто такие? — строго спросил их атаман.
— Стряпчие воеводской провинциальной избы, — трусливо отозвались оба.
— Так! — Грязнов огладил бороду и убежденно сказал: — Взяточники!
Стряпчие пали на колени.
— Был грех, сударь! — признались они.
Атаман с презрением оглядел их, поморщился.
— Каждому полета розог! — громко сказал он и обернулся к барыне в бархатном салопе. — А ты кто такая?
— Столбовая дворянка Прокофьева! — горделиво и зло отозвалась барыня.
— Заводчица? — переспросил Грязной.
— Была ранее и заводчицей, а ныне вдова и живу от сбережений, — осмелев, сказала салопница. — Вин за собою не чую и перед хамом не в отчете!
— Кровопийца! На рели негодницу! — закричали в толпе.
— Чем согрешила она перед честным людом? — возвысил голос атаман.
— Душегубица она! Мучительница!.. Немало холопов перевела да покалечила! — снова закричали в толпе.
— Тишь-ко, не все разом! Кто свидетельствует против нее? — спросил пугачевец.
Из толпы на костылях вышла в рваном шушуне девка.
— Дозволь, батюшка, — поклонилась она Грязнову.
Атаман кивнул головой:
— Говори!
— Холопка я той душегубки, — начала жалобу девка. — Тиранство чинила она над нами, морила непомерной работой и голодом. Не управишься с уроком — била чем попало, поджигала волосы на голове, хватала за уши раскаленными щипцами, а то, озлобясь, хлестала кипятком в лицо.
— Врешь, сука! — не утерпела ответчица. Ее крупное лицо побурело от гнева, глаза сузились, как у разъяренной рыси. — Погоди, доберусь, хамка!.. — пригрозила она.
Грязнов усмехнулся.
— Попалась волчица в капкан, да грозится. Молчи, пока в глотку тряпицу не сунули. Аль невтерпеж, правда глаза колет? — сказал он.
В народе прокатился гул. Атаман поднял руку:
— Тише, люди! Досказывай, девка. Не таи ничего.
Калека переступила на костылях, сморщилась:
— Ноженьки мои искалечила барыня. Бельишко не управилась в срок перемыть, рассерчала и босой поставила меня на раскаленные уголья, потешилась моими муками. Калека ноне я, меж двор скитаюсь…
— Люди, правду ли сказывает девка? — крикнул толпе Грязнов.
— Сущую правду! — закричали в народе. — Та подлюга Прокофьева головы била, от побоев у ее холопов червием спины гнили. Стряпухе ребра поленом порушила, и та сгибла. На рели ее! На рели!..
— Не сметь трогать! Я госпожа! — с ненавистью крикнула заводчица. — И кто ты, вор, что судишь меня, столбовую дворянку? Я до царицы доберусь! Я…
Она задыхалась от гнева и ярости. Подбежав к пугачевцу, плюнула ему в ноги.
— Вор! Вор ты! Не смеешь дворян судить! — исступленно закричала она.
— Видать сову по полету! — сдерживая подступавший гнев, сказал Грязнов и укоризненно покачал головой. — Эх, и разошлась, матушка, поди от злобы упрела. А ну, детушки, подвесь ее для остуды на рели!..
Десятки рук протянулись к салопнице и, схватив, поволокли к виселице.
— Батюшка! — вдруг взвыла заводчица. — За что же честную вдову наказуешь? Неужели за холопку, за рабу ленивую?..
Остервеневшая баба, как волчица, огрызалась, кусала руки людям, лягалась, выла и брызгала слюной, но ее подтащили под рели и накинули петлю…