Наследники
Шрифт:
— Кто тут ныне на заводе старшой? — деловито осведомился Пугачев.
— Здесь он, батюшка-царь! — загомонили в толпе. — Эвон человече наш!..
Из толпы выпихнули тщедушного старика. Он упал перед Пугачевым на колени.
— Управитель? — строго спросил Емельян Иванович.
Голубок бесстрашно посмотрел на Пугачева и ответил:
— Ныне стал управителем на здешнем заводишке, когда демидовский пес-приказчик сбег в леса от народной кары!
— Царь-батюшка, это знатный пушкарь из Кыштыма прибег тебе послужить, — раздалось в
Лицо Емельяна Ивановича прояснилось, глаза стали приветливыми.
— Встань! — сказал он. — Пушки лить будешь своему государю!
Голубок поднялся с колен и добродушно ответил Пугачеву:
— Прислан я по приказу Хлопуши. Уже изготовили три единорога секретных! От сердца поведаю, государь, что николи так радостно не работалось, как сейчас. Только и ждали тебя!
— Отколь знал, что я могу сюда пожаловать? — удивился Пугачев.
— Дело подсказало, что не минуешь наш завод! — поклонился мастерко.
— Молодец, жалую тебя кафтаном! — весело промолвил Пугачев. — Только три пушки маловато. Дедушка, и вы, добрые люди, пособите мне в трудный час и спроворьте орудиев побольше! А кто желает в войско, того жалую казачеством и жалованием!
Мастерко, склонившись, подошел к кресту, облобызал полу пугачевского кафтана. Столпившиеся работные пообещали охотно:
— Отольем, государь, скорострельные пушки. Отольем, еще какие!..
На Малиновой горе забелели палатки. Взглянув туда, Пугачев сказал:
— Люди наши изголодались в дальнем пути. Хлебом ссудите, кто чем богат!
— Все будет, батюшка! Жалуй, государь, под кровлю, не побрезгуй хлебом-солью! — наперебой предлагали авзянцы.
Набежавший с гор ветер один за другим потушил огоньки свечей, смолк колокольный звон. Хромоногий звонарь давно спустился с колоколенки и затерялся в толпе.
Сопровождаемый ближними своими и авзянцами, Пугачев проследовал в заводской дом, где суетливые бабы быстро накрывали на стол.
— Теперь благовещенье, и по божьему завету даже птаха гнезда не вьет, но дело такое приспело, что и бог простит, — обратился Пугачев к мастерку. — Пушки ныне же приступи отливать!
Старик поклонился и вышел из избы. В ней остались только приближенные да бабы-стряпухи. Пугачев улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы.
— А вы, бабоньки, — сказал он им, — добро покормите меня да моих генералов!
Стряпухи стали разливать варево в большие миски. Теплый пар клубами поплыл по избе. Чинно переговариваясь, казаки стали рассаживаться за столом.
— Ну, господа генералы, — обратился к ним Пугачев, — утолим чрево — и за дело. Мешкать нам нельзя! Вода потихоньку убывает в реках да и в ильменях: конному и пешему наступает добрая дорога. Народ верстать в казаки да поспешно лить пушки и ядра.
Темные глаза Пугачева обежали соратников. Ближний его — Чумаков — встрепенулся и сказал:
— По всему видать, государь, народ поджидает наше воинство. Всколыхнулись опять по всей степи и в горах…
Казаки за столом оживились и загомонили разом. Осмелевший Чумаков, заглядывая в глаза Пугачеву, попросил его:
— Ваше величество, разрешите нам осушить малу чару?
Пугачев покосился на стряпух и спросил:
— А что, бабоньки, нет ли чего хмельного?
Остроглазая девица с тонким станом отозвалась певучим голосом:
— Отчего ж, царь-батюшка, нет? Для тебя враз все разыщут!
— Ишь ты! — подмигнул ей Пугачев. — Постарайся, милая.
Только теперь среди суетливых старых баб заметил он эту пригожую девку. До чего ж она была хороша и сдобна! Брови густые, глаза веселые, озорные, а сама статна.
— Сколько годков тебе, хозяюшка, как звать? — спросил повеселевший Пугачев.
— Семнадцать, царь-батюшка. А звать Дуней, — смело отозвалась она и взглянула на Пугачева.
— Мужняя аль девица?
Дуняша закраснелась и потупилась.
— Женихи заглядывали, да дедко не уговорчив, — тихо промолвила она, подошла к столу и осторожно поставила дымящуюся миску с варевом. — Кушайте на здоровье, — сказала Дуня приятным певучим голосом и поклонилась.
Стряпухи спроворили на стол хмельное. Казаки принялись пить. После утомительного перехода по горам все жадно ели. Пугачев поднял чару и словно ненароком взглянул на Дуню, которая возилась у печи. Наклонившись к челу печки, она ухватом извлекала оттуда грузный закопченный котел. Стан ее, как былинка, изогнулся. Раскрасневшись от натуги, девушка опять украдкой быстро взглянула на Пугачева. Взволнованный ласковым взглядом Дуняши, он встал и шагнул к девке.
— Ой, не трожь меня! — вскрикнула Дуня, и лицо ее зарделось стыдливым румянцем.
Пугачеву почему-то вдруг стало жалко ее. Усмехнувшись, он сказал стряпухе:
— Чего удумала? Да я тебе в отцы гожусь. Ну, не бойсь!
Она робко вернулась к печи, и минуту спустя лицо ее вновь озарилось улыбкой. Эта чистая улыбка еще глубже задела Пугачева за сердце. Пощипывая свою бороду с проседью, он горько подумал: «Эх, отлетела младость! Не для меня создана эта краса!..»
Он опустил на грудь голову. Глаза его стали скорбны, в углах рта легли горькие складки. Больше он не притронулся к чаре. Казаки, сдержанно пошумев, выпив до дна хмельное, разбрелись по хоромам. Пугачев встал из-за стола последним. Опечаленный, он покинул горницу.
— К ночи вернусь! — сказал он на ходу стряпухам.
У ворот ему подали коня. Легко и молодо вспрыгнув, он потрепал скакуна по холке и поскакал к Малиновой горе.
Поздно вечером, когда сумерки скрыли белые шатры на горе, Пугачев вернулся в завод. Он подъехал к низенькому закопченному строению литейной и, сойдя с коня, прошел в мастерские. Там, обливаясь потом, суетились работные. Снопы брызжущих искр освещали помещение. Старый мастерко проворно распоряжался литьем. Завидя Пугачева, он и глазом не моргнул, не бросил дело, верной рукой направляя жидкий чугун в формовочную канавку.