Наследники
Шрифт:
«Навстречу им неслось раскатистое „ура“. Серые толпы повстанцев беспорядочно бежали к крепости, а следом за ними с торжествующим криком торопились пехотинцы. Стоявшая доселе в бездействии кавалерия прорвалась через ворота в город. Истошные крики и вой огласили узкие кривые улочки крепости. Обозленные конники, не разбирая, рубили всех подвернувшихся под руку. Поле, городок и дороги устлались телами. На валах, заваленных порубленными, поколотыми артиллеристами, сиротливо темнели брошенные пушки.
Наступал вечер. Солнце красным, раскаленным ядром закатилось за холмы. По насту побежали
Пользуясь тьмою, лесами и оврагами, без дорог спасалось рассеянное пугачевское ополчение…
Беспощадно стегая коня, атаман Овчинников со своей ватагой прямо по степи убегал к Переволоцкой крепости.
Над степным простором высыпали частые звезды, когда вдали замелькали долгожданные огоньки Берды. Почуяв отдых, кони ожили и вновь понеслись вперед. Пугачев скакал впереди; немного поотстав, мчалась свита. За всю дорогу он не обмолвился ни словом. Мрачный и решительный, он подозрительно вглядывался в лица своих приближенных. Тревожные мысли цепко овладели его душой. «Неужто все кончено, изменило счастье?» — с горечью спрашивал он себя.
Позвякивали удила, огни в слободке становились ярче. Правее громоздились тени крепостных стен: в густом мраке лежал молчаливый осажденный Оренбург.
Среди дороги внезапно выросли рогатки.
— Стой, кто едет? — окрикнули караульные конную ватажку.
Пугачев не отозвался. Молча, неторопливо проехал мимо стоявших на карауле сермяжников. Завидя его, они оторопело посмотрели вслед:
— Сам царь-батюшка в этакую пору со степи прискакал. Уж не к лиху ли то?..
По заставленной возами слободской улице толкались и шумели толпы сермяжников. На площади у костра куражились двое пьяных. В приземистой хибарке гудели сопелки, шла хмельная гульба. Прислушиваясь к нестройному гулу голосов в лагере, Пугачев хмуро подумал: «Гулящие беспутники! Им и горя мало, что беда нагрянула. Поди, разбегутся, как узнают…»
Пугачев в сопровождении Почиталина проехал к войсковой избе, устало слез с коня. Тяжело переставляя ноги, он поднялся на заснеженное крылечко. Однако Иван Почиталин опередил его и распахнул угодливо дверь.
— Жалуй, батюшка! — тихо сказал он.
В избе было темно. Пугачева приятно охватило теплом.
— Огня! — хриплым голосом выкрикнул он.
Кто-то в темноте соскочил с печи и босыми пятками протопал по горнице. В загнетке усиленно стали раздувать угли. Вскоре вспыхнуло румяное зарево и осветило заспанное лицо красивой молодки. Еще мгновение — родился синий язычок пламени и с легким треском побежал по лучине. Изба осветилась слабым, неверным светом.
— Прости, государь-батюшка, не ждали к такому времени, — в полуиспуге сказала молодая женщина и стала проворно накрывать на стол. В трепетном свете лучины белыми пятнами мелькали ее круглые полные локти.
Она бережно поставила перед Пугачевым простое глиняное блюдо с пахучей рыбной щербой и чесноком, жбан квасу и флягу водки.
— Закуси, государь, с дороги, — сказала она ласково и пододвинула к нему пахучий каравай.
Пугачев налил водки, жадно выпил.
— Добро! — поеживаясь, сказал он. — Ин тепло по нутру пошло. Испей и ты! — пододвинул он чару Почиталину.
Наклонясь над блюдом, Пугачев стал с аппетитом есть рыбную щербу; запах чеснока наполнил избу. Почиталин подсел поближе к столу, но к еде не притронулся: выжидал, когда насытится Пугачев.
Лучина то меркла, то, сбросив нагарный уголек, вспыхивала, ярко освещая горницу. Скрестив руки под тяжелой грудью, молодка спиной прижалась к горячей печке и из полутьмы следила за Пугачевым.
Лицо его было печально, он ссутулился, казался постаревшим. В бороде, схваченной проседью, запутались крошки; он не смахнул их, еду запил квасом и задумался. Все его молодечество как ветром сдуло. Женщине стало его жалко: утомленный, придавленный тяжелыми мыслями, он казался ей ближе, родней. Она выступила из полутьмы и по-бабьи жалостливо сказала:
— Истомился, государь-батюшка, прилег бы, отдохнул…
— Не до того, хозяйка. Почиталин! — вдруг обратился Пугачев к секретарю. — Вели в караулах мужиков сменить казаками! — Он пристально посмотрел ему в глаза, и тот понял. Когда захлопнулась дверь, молодка подошла поближе и поклонилась Пугачеву:
— Отдохни, батюшка! Всех дел не переделаешь…
Пугачев усмехнулся в бороду.
— Будет, отоспался на пуховиках. В поход идем! — сказал он решительным голосом и поднялся из-за стола…
По хозяйским дворам жидко перекликнулись уцелевшие петухи; их голоса далеко разносились в утренней тишине. Со степи подуло долгожданным теплым ветром. Одна за другой погасли тихие звезды. Кое-где заскрипели журавли у колодцев, над слободскими хибарами засинели дымки, вдоль улицы потянуло острым запахом горелого кизяка. На площади догорал костер, синь его еле приметной струйкой плыла и колебалась по ветру.
Между тем во дворах и на улицах происходило заметное движение. Приподнявшись в стременах, Пугачев внимательно разглядывал свое воинство.
Не ожидая, пока соберется все ополчение, он выехал вперед. За ним поскакали яицкие казаки. Более двух тысяч их потянулось из Берды по степной дороге.
Рассвело. Из-за мглистого окоема поднялось солнце. Что-то неуловимое, зловещее повисло над слободой. Улицы стали пустынны, тихи. Ворота пугачевского дома стояли распахнутыми настежь. Первыми почуяли эту внезапную тревожную перемену станичные женки.
— Ох, лихонько, беда! Царь-батюшка покинул нас!.. — истошно заголосили женщины.
В эти минуты тысячи горожан высыпали на крепостной вал.
Над крепостью и городом, над степью вскоре загудел благовест: по указу губернатора звонили во все колокола в городском соборе на радости, что окончилась осада…
По талой дороге в крепость из Берды тянулся обоз; везли хлеб, сало, мясо. Гнали гурт скота, отары овец. За обозом шли станичницы с малыми ребятами, брели с повинной казаки, отставшие от своего войска…
А Пугачев в это время с отборными сотнями мчался по степи. Но куда ни кидался он, везде встречал засады, занявшие все дороги и станицы. Казалось, вся степь наводнилась войсками, все пути-переправы были перехвачены.