Наследство Пенмаров
Шрифт:
Но визиты не продвинули моего дела вперед, и к Рождеству мне пришлось пересмотреть свои позиции, чтобы не наделать ошибок. Мои рассуждения были вполне логичными; я не сомневался, что Ребекка не останется целомудренной на всю оставшуюся жизнь; поэтому, коль скоро было ясно, что когда-нибудь она ляжет в постель с мужчиной, я не видел причин, почему бы этим мужчиной не стать мне. Я был доступен, обходителен, любил маленькую Дебору, был готов облегчить Ребекке одиночество вдовства. И хотя тогда мне было всего двадцать один, у меня уже было достаточно опыта в общении с женщинами, чтобы понять, что, если очень хорошо постараться, можно добиться успеха у любой. Теоретически я мог бы ее соблазнить.
Но
В конце концов, Филип — подумать только! — облегчил мне задачу. В канун Рождества в тот год он дал первый ужин в качестве хозяина Пенмаррика, и мы с Ребеккой были в числе приглашенных. Я с трудом убедил ее пойти, потому что Филип ей не нравился, и она слишком ощущала свою худородность, чтобы чувствовать себя легко на таком формальном сборище, но как только она там появилась, я сразу понял, что не зря ее уговаривал. Я помню, что на ней было великолепное платье, ярко-красное, с вырезом, который так бесстрашно выставлял напоказ самую восхитительную часть ее тела, что мог остановить целую армию мародеров. Мать однажды сказала, что у Ребекки неприлично большая грудь; я чуть не ответил: «А кому нужна приличная грудь?» Вид Ребекки в том платье, с грудью, выступающей из натянутого алого атласа, сделал меня таким слабым, или, скорее, таким сильным, что я не мог подняться без того, чтобы серьезно не оконфузиться.
«Ни одна женщина, — размышлял я, — даже Ребекка, не наденет такого платья, если только у нее не возникла нужда в чем-то большем, чем хороший ужин и светская беседа».
Я был возбужден более чем когда-либо.
Когда вечер закончился, я взял машину, отвез Ребекку на ферму в Морву и, прежде чем ехать обратно, сам себя пригласил на чашку чая.
— Хорошо, — сказала она без особого энтузиазма.
Мы прошли на кухню. Дети гостили в тот вечер у двоюродного деда, Джареда Рослина, на соседней ферме, и, кроме нас, в доме никого не было.
— Мне очень нравится твое платье, — сказал я весело. — Но я ни за что не поверю, если ты скажешь, что надела его по чистой случайности.
— Что ты хочешь сказать? — сердито спросила она. — Я его надела, потому что оно показалось мне модным и красивым, а я не хотела выглядеть старомодно одетой рядом с этой высокомерной мисс Мередит.
— Не такое уж оно и модное. Я слышал, грудь сейчас не в моде.
Она презрительно взглянула на меня и заговорила своим самым надменным, светским тоном:
— Стоит ли быть таким вульгарным?
— Не вижу ничего вульгарного в хорошей груди.
В приступе гнева она отвернулась, раскрыла дверцу кухонного шкафа, заглянула внутрь, потом захлопнула.
— Ты не понимаешь намеков? — вспыхнула она, поворачиваясь ко мне. — Сколько еще раз я должна говорить тебе «нет»? Ты что, настолько тщеславен, что не можешь понять, как ты мне отвратителен? Меня не только тошнит от твоей внешности, мне отвратительно твое самодовольство! Убирайся из моего дома и оставь меня в покое!
— Держу пари, что в постели я ничуть не хуже Хью. Мы примерно одного роста и телосложения. Выключив свет, ты сможешь представить себе…
— Нет, нет, нет!
Ребекка отвернулась от меня, плечи ее затряслись от рыданий, она прижала руки к ушам.
Но я уже не мог остановиться.
Сделав шаг вперед, я расстегнул застежку на ее платье. Она развернулась и принялась драться.
— Пус… ти… ме… ня!
Дралась она отчаянно, царапалась и кусалась.
Я поцеловал ее. Я целовал ее до тех пор, пока ее воинственный дух не истощился, и тогда я положил руку между ее грудей и наклонился, чтобы поцеловать незащищенную плоть.
— Нет! — закричала она, вырываясь. Голос ее охрип от рыданий. — Уходи, не прикасайся ко мне!
Она вырвалась, выбежала из комнаты и помчалась по коридору. Я кинулся за ней. Она спотыкалась, половицы протестующе скрипели у нее под ногами, и хотя я прыгал через две ступеньки, ей удалось нырнуть в комнату прежде, чем я добрался до площадки.
Дверь захлопнулась.
Я смотрел на закрытую дверь, кровь шумела в ушах, и я подумал: «Уж не глохну ли я?» Я не слышал, как повернулся ключ в замке. Чуть не падая с ног от предвкушения, я протянул руку и потрогал ручку.
Дверь поддалась. Сделав глубокий вздох, я на цыпочках вошел в комнату.
Ребекка лежала на кровати лицом вниз, ее роскошное тело так и просило освобождения от тугого атласа, плечи сотрясались в благородной демонстрации протеста. Лицо Хью понимающе улыбалось мне из серебряной рамки на ночном столике. Я положил рамку лицом вниз и подождал. Ничего не случилось. Не было пароксизмов ярости, криков о помощи, не было истерики, а всхлипы становились тише, дружелюбней, словно она смирилась с неизбежным.
Я был заворожен. Башмаки сами сползли с ног, пиджак отлетел на стул, галстук проплыл по направлению к полу. Все еще не веря, что победа близка, я наклонился и, дрожа каждой клеточкой, принялся целовать белоснежную, обнажившуюся под затылком шею, стягивая с плеч чувственный алый атлас.
Для женщины, которая говорила, что я ей отвратителен, что она ни при каких обстоятельствах не опустится до прелюбодеяния, Ребекка действительно была не так уж и плоха. Хотя я все никак не мог ею насытиться, она, казалось, не особенно возражала. Ее первоначальные протесты были просто данью памяти Хью; напряженность исчезла при первом же моем прикосновении; всхлипывания быстро превратились в дрожь сексуального наслаждения. Мы провели дикую, порочную, восхитительную ночь на широкой двуспальной кровати, и хотя на рассвете, проспав совсем немного, Ребекка проснулась и стала просить, чтобы я уехал, пока никто не заметил моей машины у ее дома, я взял ее еще раз при свете дня, чтобы она могла видеть мое лицо. Мне казалось справедливым напомнить ей, кто я такой, на случай, если в своем воображении она рисовала себе Хью. Когда я потом оделся, она сошла вниз, чтобы проводить меня, и я спросил, когда ей будет удобно, чтобы я опять ее навестил.
— Я не хочу, чтобы это повторилось, — сказала она, и ее красивые глаза заблестели от слез. — Я ужасно согрешила. Я буду чувствовать себя виноватой очень долго.
— Ерунда, — подвел я черту. — Ты слишком много слушала своего дядю Джареда и всякую церковную чушь об адском огне и проклятии. Господь не создал бы тебя такой, какая ты есть, если бы не хотел, чтобы ты спала с мужчинами.
— Ты атеист. Ты не понимаешь.
— Я кто угодно, только не атеист! — с возмущением сказал я. Потому что религия всегда меня зачаровывала, и я часто жалел о том, что в Оксфорде изучал не философию или теологию, а историю, угождая отцу. Конечно, у меня не было призвания стать ни католическим, ни протестантским священником, мне даже не хотелось стать буддистским монахом, но вопросы теологии интриговали меня так же, как юридические вопросы интересуют юриста. Мне бы хотелось более тщательно изучить теологию — просто для того, чтобы доказать, что справедливости не существует и Господь утруждает себя помощью только тем, кто сам о себе заботится. И теперь, возмущенный обвинением в атеизме, я резко сказал Ребекке: — Я верю в Бога, как и ты, я просто не хожу в церковь, вот и все. И еще я не верю, что наслаждаться жизнью нехорошо.