Наследство Пенмаров
Шрифт:
Я добрался до ствола. Упал на живот и подполз к краю, а когда заглянул вниз, мне в лицо дохнул застоявшийся воздух, воздух, давным-давно застрявший под землей.
Я заглянул вниз, в мою шахту.
И увидел воду. Быстро переливающуюся черную воду со зловещим запахом могучего резервуара из затопленной шахты рядом. Тремор разрушил стену между ними, стену между шахтами, которые с незапамятных времен стояли бок о бок, и теперь они стали одной, а из Кинг-Уоллоу хлестала вода.
Погибли все мои друзья; погибли все в той смене, и нам даже не удалось поднять тела. Потом была поминальная служба, журналисты со всего мира слетелись в Сент-Джаст,
Я купил Тревозу его стакан сидра и, прихлебывая свой виски, смотрел на этот нетронутый стакан. Каждый год, тридцать первого августа, я покупаю ему стакан сидра. Если кто-нибудь считает меня безжалостным и несентиментальным, им следует понаблюдать за мной, когда я покупаю тот стакан сидра. Странно, но такой тривиальный жест может означать очень много.
Понадобилось бы целое состояние, чтобы осушить шахту и начать все заново, но денег больше не было. Я и так уже потратил слишком много из капитала Хелены, и даже если бы потратил все остальное, это было бы каплей в море необходимых расходов. Сеннен-Гарт умерла, и никакая сила на свете не смогла бы ее оживить.
И все же, даже умерев, она выполнила мое последнее детское желание, потому что после тридцать первого августа 1930 года на свете не было шахтера, который бы не слышал о знаменитой Сеннен-Гарт. За семь тысяч миль от Корнуолла, в сердце канадских Скалистых Гор, удивленные люди говорили мне: «Ты работал на Сеннен-Гарт? Великий Боже, как же ты выбрался оттуда? Чертовская должна была быть шахта…»
Итак, я получил все, чего желал для своей шахты, Сеннен-Гарт, последней работающей шахты на запад от Сент-Джаста. Собственно говоря, это было справедливо. Ни один человек на свете не работал так много, чтобы получить желаемое, как я, никто не жертвовал столь многим и не был настолько верен делу своей жизни. И все же, когда борьба окончилась, а все битвы были выиграны, единственное, о чем я мог пожалеть, — это что до сих пор жив, чтобы наслаждаться славой шахты. Потому что мне тоже следовало погибнуть, погибнуть в своей шахте, окруженному своими друзьями. Это была самая горькая часть трагедии. Я не умер. Моя шахта оставила мне жизнь, как я всегда и знал, и я остался жить в одиночестве, при нелюбимой жене, в огромном особняке с бесконечной, туманной паутиной лжи, оставшейся позади.
V
Джан-Ив
1930–1945
Справедливость и несправедливость
Хотя Иоанн вырос невероятно злым человеком… в зрелом возрасте он обнаружил странную склонность к религии, но не позволял ей влиять на свое поведение.
Дурная традиция мало отразилась на характере короля Иоанна… Не из пустой формальности капелланы Чичестера служили мессы за упокой души «благословенной памяти» короля Иоанна… (У него) было искреннее и даже добросовестное отношение к отправлению правосудия.
Что бы ни говорили о короле Иоанне, нет никакого сомнения в том, что свой королевский долг свершения правосудия он исполнял с усердием и неутомимостью, которым много обязано британское гражданское законодательство.
Он отличался трудолюбием, умом и изобретательностью. Но в то же время он был горяч, капризен и своеволен. Был щедр к тем, кто не мог ему навредить, и безжалостен ко всем, кто мог. Но более всего его характеризовали скрытность, подозрительность, сверхчувствительность к малейшему проявлению оппозиции, беспощадная мстительность… Разве странно, что люди обожали рассказывать истории о его злобности, не заботясь о том, чтобы проверить, насколько эти рассказы правдивы?
Глава 1
Возможно, что он мало общался с матерью, потому что вскоре после его рождения родители расстались, и Элеанор удалилась в Пуату, чтобы вместе со старшими сыновьями плести интриги против Генриха.
Должно быть, единственным из крупных баронов, с кем Иоанн находился в близких отношениях, был его сводный брат, Уильям Лонгсуорд, барон Солсбери, незаконный сын короля Генриха II.
Когда на Сеннен-Гарт случилось несчастье, мне было двадцать пять.
Двадцать пять — счастливый возраст в моей семье. Отец, например, к двадцати пяти годам уже был хозяином большого имения, мужем красивой женщины и отцом множества многообещающих младенцев. Еще у него была репутация историка, которую он впоследствии приумножил. Отец был удачливым человеком. В двадцать пять он уже оставил свой след в мире.
Три моих старших брата (законных) тоже неплохо преуспели. Маркус не дожил до двадцати пяти, но он на полную катушку использовал время своего пребывания в этом мире, прежде чем в возрасте двадцати трех лет его свела в могилу дизентерия. Не будет несправедливым назвать его распутником просто потому, что он тратил деньги, как сумасшедший, чтобы не исчезнуть из светских колонок на газетных страницах, но у него, без сомнения, был удивительный талант обзаводиться друзьями, очаровывать всех подряд, тратить отцовские деньги и не делать ничего, что можно было бы хоть отдаленно именовать работой. У брата Хью тоже был талант избегать работы, но у него, по крайней мере, имелась способность не только сохранять, но и приумножать капитал. Хью был умен. В двадцать пять у него были жена, дочь, собственный дом, собственный доход и куча времени, чтобы всем этим наслаждаться, а сколько человек в мире могут этим похвастаться к двадцати пяти годам, хотел бы я знать? Очень мало, думается мне. И наконец, брат Филип…
Пожалуй, я пока еще не буду говорить о Филипе. В двадцать пять репутация Филипа в нашей части Корнуолла была настолько безупречна, что ему грозила опасность стать неофициально канонизированным.
Итак, они все были красивыми героями, к двадцати пяти годам купающимися в золотых лучах славы, а я был моложе их всех и с завистью наблюдал за ними из-за кулис. И все же, раз уж считалось, что к двадцати пяти годам весь мир должен лежать у твоих ног, я приготовился к неизбежному, и когда наконец одним сырым августовским утром 1930 года забрезжил мой двадцать пятый день рождения, я уселся поудобнее и навострил уши, чтобы услышать приветственные возгласы.
Но стояла тишина самого неприятного свойства.
Потому что я был никем и ничем. Семейный круг, замкнувшийся еще до моего рождения, оставался для меня закрытым, и даже сейчас, двадцать пять лет спустя после своего рождения, я все еще барахтался за пределами этого круга, пытаясь в него попасть, все еще был привязан к семье, как какой-то убогий придаток, все еще думал о том, что мне сделать, чтобы стать таким, как отец, как мои великолепные братья, как кто угодно, кроме меня самого.
Я не хотел быть самим собой. Я был последним человеком на земле, на кого бы мне хотелось походить.