Наследство Пенмаров
Шрифт:
Я понимал, что она имеет в виду себя, пытается объяснить свое холодное, неестественное поведение. Пытаясь ей посочувствовать, я неловко произнес:
— Тебе не надо ехать к матери, Хелена. Тебе и так досталось. Я сам скажу ей о Жанне.
— Нет, я сама хочу ей сказать. Спасибо, Джан, все в порядке. Я хочук ней съездить.
— Когда все закончится…
— Ах, да, — безразлично сказала она, — я опять отправлюсь за границу, как после смерти Джерри. Отъезд помогает успокоиться. А когда вернусь, думаю, что поеду домой в Уорикшир. Я была там счастлива, в деревне, где я жила, у меня есть друзья. Я не хочу больше оставаться в Корнуолле. Он не принес мне ничего, кроме
Мы больше ничего не сказали друг другу. Она как раз собиралась уходить, когда приехал посыльный с телеграммой. Она задержалась, а я открыл маленький конверт и развернул листок.
«Потрясена смертью Филипа и Жанны, — молча прочли мы. — Очень сожалею не могу приехать домой на похороны но обстоятельства очень неблагоприятны тчк Детали письмом тчк Бедная мама как для нее ужасно тчк Соболезнования Хелене и Доналду тчк. Большой привет дорогому Эсмонду тчк Мариана».
— Соболезнования! — презрительно произнесла Хелена, с отвращением отворачиваясь. — Ни один, ни другая для нее ничего не значили. Я рада, что у нее хватило ума не приезжать, хотя твою мать, как мне кажется, обидит ее отсутствие. — И, не говоря больше ни слова, она села в ожидающую ее машину. Я остался, где стоял, листок все еще тихонько подрагивал между пальцами; когда машина скрылась из виду, я медленно вошел в дом, чтобы показать телеграмму Эсмонду.
Он был расстроен, узнав, что мать не приедет в Корнуолл.
— Я так надеялся ее увидеть, — с тоской сказал он. — Это было единственной приятной мыслью.
Ему не разрешали с ней видеться семь лет, но он ее не забыл. «Конечно, мама поступила плохо, — сказал он однажды Филипу. — Ей не следовало бросать папу и убегать с другим, хотя папа старый, слабый и не может развлекать ее так, как бы ей хотелось. Но она все равно моя мать, что бы ни совершила. Этого ничто не изменит».
Эсмонд не уточнил, что, бросив мужа, Мариана бросила и его, своего единственного ребенка. Я ни разу не слышал, чтобы он ее за это упрекал. Мариана ничем не заслужила, чтобы у нее был такой хороший сын.
Лиззи с мужем и Адриан приехали в тот же вечер, а на следующее утро мы с Адрианом отправились в Зиллан: он — чтобы договориться со священником о похоронах, а я — чтобы зайти к матери.
Мать, в окружении Энни и двух «девочек» Тернер, лежала в постели. Она выглядела старой и хрупкой, как никогда прежде, но когда я посоветовал ей не ходить на похороны, она отказалась меня слушать.
— Я хочу пойти.
— Но мама…
— Я пойду.
— Тебе это будет слишком тяжело…
— Я пойду, Джан-Ив.
Она была упряма, как осел. Вскоре пришел Адриан, но она не смогла заставить себя встретиться с ним.
— Скажи ему, что я благодарна за визит, — сказала она, неожиданно опять разразившись слезами. — Скажи ему, что я благодарна ему за то, что он отслужит службу. Пусть извинит меня, я не могу сейчас его принять, скажи, что я устала и не могу видеть никого, кроме тебя, Джан-Ив.
— Да, конечно, мама. Не волнуйся, я знаю, он поймет.
— Это просто потому, что четверо моих мальчиков мертвы, а оба ее мальчика живы… Я знаю: с моей стороны это нехорошо, но я все равно не могу не думать так.
— Понимаю, — сказал Адриан, когда я ему все рассказал, и я увидел в его глазах сострадание: — Скажи ей, что я приду, когда она захочет меня видеть.
Мы вернулись в Пенмаррик. Увидев, что все приготовления уже закончены и мне больше нечего делать, я решил, что пришло время съездить в Морву, встретиться с Ребеккой и узнать, придет ли она с детьми на похороны.
Но когда я приехал на ферму Деверол, дверь открыла Дебора.
— Мамы нет, дядя Джан, — нервно сказала она, чуть покраснев. Бедняжка Дебора не умела врать. — Что-нибудь передать?
— Я хотел спросить, увижу ли я вас всех на похоронах в пятницу.
— Я… да, я… так думаю… я не уверена. Мне бы очень хотелось пойти. Дядя Филип мне нравился, я его так уважала.
— А мама не встречалась недавно с Саймоном-Питером?
— Да. Во всяком случае, то есть, я не уверена. Я…
— Но она знает, что написано в завещании Филипа?
— Да… да, потому что мы думали, что Джонас… а потом мы услышали…
— Да. Что ж, скажи матери, что в пятницу я пришлю на ферму машину, чтобы отвезти вас в зилланскую церковь, если она до того времени не откажется ехать. Передашь?
— Да, я передам. Спасибо, дядя Джан.
Когда я ехал обратно, то решил, что больше не буду предпринимать попыток увидеть Ребекку до похорон, потому что ей надо дать время справиться с яростью. Несмотря на это, я надеялся увидеть ее на следующий день на дознании, но ее не было; заключение о смерти от несчастного случая было необходимо для похорон, и через двадцать четыре часа мы уже готовились к испытанию этой мрачной церемонией.
Время наконец пришло. Легкая влажная дымка наплывала со скал, странный полусвет окутывал руины шахты Сеннен-Гарт, а в пяти милях через пустоши, во дворе зилланской церкви, когда тело Филипа наконец предавали корнуолльской земле, которую он так любил, витало что-то призрачное.
Я шел на похороны, думая, что буду тронут, и я был тронут. Что еще я могу сказать? Адриан безупречно отслужил службу, церковь и кладбище были переполнены людьми. Это факты, но есть вещи, которые просто фактами не назовешь. Я шел на похороны моего брата, который погиб от несчастного случая в возрасте сорока одного года, но не его одного я хоронил тем холодным утром в деревне Зиллан. Я хоронил всю свою былую зависть, всю ненависть, которые играли такую большую роль в мои ранние годы; я хоронил свои былые тщетные усилия, былое недовольство, старые ошибки. В то утро в Зиллане я похоронил всю прошлую жизнь — ту жизнь, в которой я был так несправедливо приговорен к роли неудачника, жизнь, в которой мне приходилось бороться за свои права против тех людей, кому повезло гораздо больше, чем мне. Всю свою жизнь я смотрел в зеркало справедливости, пытаясь понять, как мне увидеть в нем свое собственное отражение, а теперь я попал в Зазеркалье, и весь мой мир встал вверх ногами. Люди, которым я так долго и так бессмысленно завидовал, умерли, их тела лежали в земле у меня под ногами, а их везение оказалось бесконечной иллюзией, скрывавшей разбитые, несчастные, бесцельно прожитые жизни. Теперь я видел своего брата Маркуса не веселым светским молодым человеком, а безнадежным школьником-переростком без цели и амбиций; брат Хью представлялся мне теперь не великолепным искателем приключений, одаренным талантом делать деньги, а хитрым бездельником, наслаждавшимся удачей до тех пор, пока она не изменила ему однажды на пустынном корнуолльском берегу. И наконец, я увидел Филипа не золотым героем тысяч историй о приключениях шахтеров, а эмоциональным калекой, жившим в своем собственном сумрачном мире, который превратился в кромешную тьму после несчастья на шахте Сеннен-Гарт.
Итак, я ступил в Зазеркалье, а когда обернулся, чтобы посмотреть на свое прошлое, то увидел, что мои попытки оторвать для себя кусок справедливости на самом деле были попытками навлечь несправедливость на моих братьев. Оказалось, что справедливость — это двуглавое чудовище, монета с двумя сторонами; я был занят несправедливостью в отношении себя, и мне не приходило в голову, что она является справедливостью по отношению к другим, а то, что было несправедливо по отношению к другим, принесло бы мне справедливость, которой я жаждал всю свою жизнь.