Наследство Пибоди

Мне так и не довелось лично познакомиться с моим прадедом Эзафом Пибоди, хотя я достиг уже пятилетнего возраста к тому времени, когда он умер в своей огромной старой усадьбе к северо-востоку от городка Уилбрэхем, штат Массачусетс. Из воспоминаний моего детства сохранилось лишь одно, связанное с поездкой в те края. Старик тогда уже был при смерти и не вставал с постели; отец с матерью поднялись в его спальню, оставив меня с няней внизу, так что я его даже и не увидел. По слухам, он был весьма состоятелен, но время сводит на нет любое богатство, как и вообще все в этом мире, ибо даже, казалось бы, вечному камню на деле отмерен свой срок — что уж тогда говорить о столь преходящем и ненадежном предмете, как деньги. Сплошь и рядом солидные некогда капиталы тают под возрастающим из года в год налоговым бременем и убывают с каждой смертью кого-либо из членов семьи. Вот уж чего-чего, а смертей в нашем семействе было предостаточно. За моим прадедом, скончавшимся в 1907 году, вскоре последовали двое моих дядьев —

один был убит на Западном фронте, а другой пошел ко дну вместе со злосчастной «Лузитанией». [2] Поскольку третий мой дядя умер еще раньше и никто из троих не был женат, все права на старинное поместье после смерти деда в 1919 году перешли к моему отцу.

Отец, в отличие от большинства его предков, не был провинциалом. Не питая пристрастия к радостям деревенской жизни, он оставил унаследованный дом вместе с земельными угодьями на произвол судьбы, а прадедовские капиталы вложил в несколько предприятий в Бостоне и Нью-Йорке. Мать также не разделяла внезапно пробудившийся во мне интерес к сельской старине и в особенности к нашему затерянному где-то в провинциальной глуши родовому гнезду. Однако мои родители так и не пришли к согласию относительно его продажи, хотя я припоминаю один случай, когда во время очередного моего приезда домой из колледжа мать завела разговор на эту тему и предложила сбыть с рук бесполезное и не приносящее дохода имущество. Отец очень строго и холодно прекратил обсуждение вопроса; я помню этот его неожиданно оледеневший — не могу найти более подходящего определения — голос и его странное упоминание о каком-то неизвестном доселе «наследстве Пибоди». Вот в точности его тогдашние слова: «Дед предсказал, что когда-нибудь один из его потомков обретет наследство в полной мере». Мать на это презрительно фыркнула: «Что там еще за наследство? Разве твой родитель уже давным-давно не пустил его по ветру за самым малым остатком?» Отец промолчал, ограничив свои доводы этой единственной ледяной фразой и оставив меня в убеждении, что существуют некие — и весьма серьезные — причины сохранять за собой право на эту собственность, как будто под словами «наследство Пибоди» подразумевалось нечто такое, что нельзя было передать другим лицам обычным законным порядком.

Однако сам отец так никогда и не собрался навестить заброшенную усадьбу; земельный и прочие налоги регулярно вносились в казну нашим поверенным Ахавом Хопкинсом, адвокатом из Уилбрэхема. Время от времени он присылал родителям отчеты о состоянии имущества, которые неизменно оставлялись ими без внимания, а на все его предложения выделить средства на поддержание дома в мало-мальски приличном состоянии они отвечали в том духе, что тратить на это деньги считают пустым и чуть ли даже не вредным занятием.

Итак, усадьба стояла заброшенной, и не похоже было на то, что со временем такое положение изменится. Пару раз адвокат по собственной инициативе пытался сдать ее в аренду, но даже в период недолгого подъема деловой активности в Уилбрэхеме ему удалось привлечь туда лишь временных постояльцев, вскорости съехавших прочь и вновь передавших старый дом Пибоди в распоряжение ветров, дождей, солнца и неумолимо бегущих лет.

Таким образом обстояли дела на тот момент, когда я вступил во владение наследством после трагической гибели моих родителей в автомобильной катастрофе осенью 1929 года. Невзирая на биржевой крах и резкое падение цен на недвижимость в конце того же года, я решился продать свою собственность в Бостоне и на полученные средства восстановить старинный особняк неподалеку от Уилбрэхема, с тем чтобы поселиться в нем самому. Смерть родителей сделала меня единственным владельцем немалого состояния, и теперь я мог позволить себе отказаться от юридической практики, что и сделал без всякого сожаления, ибо сей род занятий требовал исключительной аккуратности и куда большего внимания, чем я был расположен ему уделять по складу своего характера.

Теперь осуществление моих замыслов зависело от того, насколько быстро мог быть отремонтирован сельский дом — или хотя бы его часть, — куда я намеревался вселиться. Здание это возводилось на протяжении многих лет несколькими поколениями семьи Пибоди. Первоначально построенный в 1787 году, дом являл собой типичный образчик старого колониального стиля — невысокий (второй этаж так и остался незавершенным), простой и строгой планировки, с четырьмя массивными колоннами по фасаду. Позднее это строение стало основой — если угодно, ядром — постепенно разраставшейся усадьбы. Каждое новое поколение ее обитателей что-нибудь переделывало или дополняло — сперва был надстроен второй этаж, куда вела винтовая лестница, затем появились боковые крылья и флигели, так что ко времени моего приезда этот комплекс построек занимал уже более акра земли, если считать вместе с лужайкой и садом, столь же запущенными, как и все остальное хозяйство.

Благородная строгость линий, характерная для зданий колониального периода, была в значительной степени смягчена трудами сменявших друг друга строителей, не слишком озабоченных такими вещами, как цельность архитектурного облика; результаты их творческих поисков были видны повсюду — высокая остроконечная крыша дома вдруг как-то неуклюже переходила в покатую крышу мансарды; различной формы большие и малые — в том числе чердачные — окна были прорублены где попало, а широкий, украшенный затейливой резьбой карниз мог преспокойно соседствовать со своим донельзя примитивным собратом. В целом же, несмотря на все эти недостатки, старый дом произвел на меня благоприятное впечатление, хотя, пожалуй, иному знатоку он показался бы лишь заведомо неудачной попыткой совмещения разных архитектурных стилей и видов декоративной отделки. При взгляде издалека, однако, усадьба во многом выигрывала за счет огромных вековых дубов и вязов, чьи роскошные кроны нависали над домом, окружая его с трех сторон; с четвертой же к нему примыкал старый сад, где среди неухоженных, буйно разросшихся розовых кустов поднимались молодые тополя и березки. Да и сам дом с его потемневшими от времени стенами, которые прекрасно гармонировали с могучими стволами окружающих деревьев, хранил в себе черты былого великолепия и какой-то особой мрачной торжественности.

Я насчитал в доме не менее двадцати семи комнат, три из которых, расположенные в юго-восточном крыле, показались мне наиболее подходящими для устройства своих апартаментов. Распорядившись насчет ремонта, я в течение всей осени и первой половины зимы периодически наезжал сюда из Бостона, чтобы лично проследить за ходом работ. Я видел, как старое дерево после очистки и вощения приобретает красивый теплый оттенок, а вскоре проведенное в дом электричество изгнало из комнат угрюмый полумрак, и лишь задержка с водопроводом отложила мой переезд до поздней зимы; но вот наконец этот день настал — двадцать четвертого февраля я переступил порог дома моих предков уже не только в качестве наследника, но и как его постоянный жилец. Весь следующий месяц я был занят составлением планов реконструкции остальной части усадьбы. Одно время я подумывал об удалении некоторых позднейших элементов для того, чтобы воссоздать первоначальный облик дома, но потом отказался от этой затеи и решил оставить все как есть, сохранив тот колорит и своеобразный дух, что был привнесен многими поколениями живших здесь людей и событиями, происходившими некогда в этих стенах.

К концу месяца я вполне освоился на новом месте и даже успел его полюбить; таким образом, то, что казалось сперва лишь причудой, внезапным душевным порывом, обернулось теперь глубокой и устойчивой привязанностью. На мою беду, привязанность эта со временем зашла чересчур далеко, и я, сам того не заметив, оказался на ложном пути, приведшем меня к результату, не имеющему ничего общего с моими исключительно благими намерениями. А началось все с того, что я замыслил перенести останки моих родителей, покоившихся на небольшом кладбище в Бостоне, в старый фамильный склеп семьи Пибоди, вырубленный в склоне холма неподалеку от дома и хорошо видный из его задних окон, хотя и совершенно незаметный с проходящего перед усадьбой шоссе. Мало того, я решил найти и доставить в Соединенные Штаты прах моего дяди, павшего на поле битвы где-то во Франции, и тем самым воссоединить почти всех членов нашего рода на исконных землях Пибоди. Подобная идея могла прийти в голову только склонному к уединению и затворничеству холостяку — то есть именно тому, кем я успел стать всего за один месяц, проведенный в огромном пустом доме в окружении чертежей и набросков, сделанных по моей просьбе местным архитектором; за один месяц, ставший переломным в моей жизни и безвозвратно отдаливший меня от всего, что прежде составляло ее суть.

Таковы вкратце были причины, приведшие меня в один из последних дней марта ко входу в фамильный склеп со связкой ключей, которую мне передал мой уилбрэхемский поверенный. Само по себе сооружение отнюдь не бросалось в глаза — оно целиком находилось внутри холма, так что наружу выступала одна лишь массивная дверь, да и та была полускрыта деревьями и кустами, которые вот уже много лет никем не расчищались и не подстригались. Дверь, как и вся гробница, делалась с расчетом на века; строительство это велось практически одновременно с постройкой дома, и с той поры представители нескольких поколений нашей семьи, начиная со старого Джедедии Пибоди, нашли здесь свое последнее пристанище. Проникнуть внутрь оказалось не так уж легко — дверь как будто вросла в проем и очень долго сопротивлялась моим усилиям, но в конце концов подалась, и передо мной открылся черный зев склепа.

Мои достопочтенные предки покоились каждый в своем гробу — всего их было тридцать семь, иные в отдельных каменных нишах, иные просто внизу у стены. Впрочем, в первых с краю нишах находились уже не гробы, а то немногое, что от них осталось, а ниша, предназначенная для Джедедии, была вообще пуста — ни даже кучки праха там, где должен был стоять гроб. Все другие были на месте, располагаясь в строгом хронологическом порядке, за исключением гроба с останками моего прадеда Эзафа Пибоди: он почему-то оказался выдвинутым из длинного ряда гробов, установленных на особом уступе вдоль стены с нишами, — здесь были все сравнительно недавно умершие члены семьи, в том числе мой дед и один из моих дядьев. Внимательно осмотрев гроб Эзафа Пибоди, я, к своему глубокому изумлению, обнаружил следы постороннего вмешательства — кто-то явно пытался поднять крышку, судя по тому, что одна из крепежных петель была сломана, а остальные расшатаны и едва держались в своих гнездах.