Наследство последнего императора
Шрифт:
Уже открывая дверь из вагона в тамбур, комиссар услышал реплику Николая:
– Да, как же все-таки права наша Ольга! Как же она точно подметила: везет нашей Машке на комиссаров! Я вижу, он тебе очень понравился.
Яковлев задержал шаг.
– Может, и понравился! – с вызовом отозвалась дочь.
– Мошеть, ты и самуж за него хочешь? – ворчливо спросила Александра. – И выйтешь?
– Нет, замуж не получится, – грустно ответила Мария. – Я опоздала. С него комиссарочка глаз не сводит. А он с нее…
– Комиссарочька влюблена комиссара? – засмеялась Александра. – Ты и это заметила?
Мария вздохнула.
– Да. Она в него по уши втрескалась!
– Where you take such words, Mary? Who has learned thee [104] ?
Яковлев закрыл за собой лязгающую дверь тамбура.
20. НИКОЛАЙ. ИЗ ТЮМЕНИ В ОМСК
Было уже заполночь, но поезд все еще стоял на станции Тюмень. Отъехать эшелон должен был четыре часа назад. Машинист нервничал: ему было приказано быть готовым к отъезду каждую минуту. И прошел уже четвертый час, он держал машину под парами, однако приказа все не было, и кочегар совершенно напрасно швырял в топку драгоценный уголь, который нашли в здешнем депо – в тендере узкоколейной «кукушки», заброшенной и покрытой ржавчиной и грязью.
104
Что за словечки, Мэри! Кто тебя такому выучил? (англ.).
В пульмане, где разместили Романовых, на стенках висели потускневшие, но совершенно целые, даже без трещин, зеркала, сохранилась обивка мягких диванов малинового бархата, хотя и потертая. Она и сейчас издавала легкий аромат французских духов. Действовали ватерклозет и душ, правда, горячей воды пока не было. Но скоро должна появиться – Седнев и Трупп затопили обе вагонные печки. Уже через полчаса заметно потеплело.
Мелкие, но характерные признаки нормальной жизни, уже подзабытой, сильно подействовали на Александру. Он медленно осела на бархатный диван и долго не шевелилась. «Да… – подумала она. – Была ли она, та жизнь, с собственной крышей над головой, с чистыми простынями, одеждой, бельем, с ванной, где холодная и горячая вода, с библиотекой, и прогулками во внутреннем саду Зимнего дворца без всякой стражи?.. Может, я просто сплю… А когда проснусь, вес вокруг будет, как прежде. Но когда же я проснусь?»
Сердце Александры мелко трепыхалось, как у пойманного воробья. В последнее время аритмия мучила ее чуть ли не каждый день. До тех пор, пока у Боткина имелся дигиталис, он с ней справлялся. Но вот дигиталис кончился. Лекарств не только в Сибири, но во всей России днем с огнем не сыскать. У тобольского провизора не было даже лавровишневых капель. Местные лечились, в основном, у знахарей.
Боткин попытался сам изготовить лекарство: три недели настаивал на водке цветы наперстянки. Однако настойка вызвала у Александры такой приступ аллергии, что Боткин испугался шока. Пришлось открывать драгоценную склянку с остатками морфина.
И сейчас Боткину и Марии, его неизменной помощнице, пришлось почти час растирать Александре руки и ноги, и лишь после этого Александре немного полегчало. Она расслабилась, успокоилась; сердце забилось легко и ровно. Наспех выпив стакан чаю и откусив крошечный кусочек пряника, легко уснула. Легла и Мария. Дорога ее тоже измучила вконец: она уже не могла даже разговаривать.
Николай осторожно открыл дверь и вошел к ним в купе. Александра время от времени вздрагивала во сне, говоря что-то неразборчиво по-английски. Мария спала тихо, как мышка. Один раз всхлипнула, по щеке ее медленно скатилась слеза, но дочь не проснулась.
Николай попытался тихо задвинуть дверь. Она сразу не поддалась, но вот, наконец, лязгнула и стала на место. Дочь тихонько простонала во сне, повернулась на другой бок и снова затихла.
Николай немного постоял в коридоре. Он тоже чувствовал невыносимую усталость. Каждый шаг давался с большим трудом. Казалось, что сосуды на ногах были наполнены не кровью, а жидким чугуном. Николай медленно пошел к себе, лег на диван и попытался уснуть. Но не смог. От его дивана тоже слегка пахло духами «Мадам де Коти», запах волновал Николая, и через час борьбы с самим собой он понял: не уснуть. Сознание раздваивалось – одна половина боролась за отдых, другая продолжала безостановочно и упрямо фиксировать все, что происходит вокруг.
Послышалось короткое и громкое шипение, запахло кипятком и влажным углем: это машинист снова в который раз стравил лишний пар. Простучали в коридоре офицерские сапоги с подковками, но, судя по тяжелой, переваливающейся, крестьянской походке, шел простой мужик, наверное, солдат. Шаги остановились у двери купе, стукнул приклад винтовки о пол. Затихло. Так, они поставили у его купе часового. Арест?
Он еще немного полежал, потом сел, надел френч – спать он лег в брюках, только отстегнул подтяжки. Натянул сапоги, открыл дверь и едва не столкнулся с двумя вооруженными часовыми. Это были люди из отряда Гузакова. Они стояли по обе стороны купейной двери. Винтовки с примкнутыми трехгранными штыками держали у ноги.
– Здравия желаю, – приветливо сказал Николай и улыбнулся. – Вас здесь, оказывается, двое. А мне показалось – один. Совсем ничего не слышу, старею, видно, и сам того не замечаю.
Оба часовых одновременно посмотрели на его пегую бороду и такую же, серых пятнах, голову. Именно в этот момент Николай вдруг ясно осознал, чего ему хочется больше всего. В душе, одеревеневшей от усталости и постоянной нервной жвачки, в эти секунды робко, словно ручеек в начале марта, пробивалось легкое, почти невесомое чувство радости, которое возникает, когда завершается один период в жизни с его жестким устоявшимся распорядком, стиснутым, словно бочка обручами, железными ограничениями и запретами, и наступает новый, еще не угнетающий грядущим жестким регламентом и потому радующий опьяняющим чувством иллюзорной свободы. Пусть Романовых здесь всего трое из всей семьи, пусть под охраной вооруженных людей. Но ведь и не в тюрьме. Конечно, и не на воле. Однако, если верить комиссару Яковлеву, худшее уже позади.
Николай продолжал молча улыбаться своим стражам и ощущал, как в его груди разливается теплая волна надежды и той самой несмелой радости, которая обозначила только что закончившийся очередной отрезок его жизни. Когда-то Распутин обмолвился, что с Богом человеку легче пережить горе, чем радость. Смысл его слов дошел до Николая только сейчас – в эти секунды, когда он, легко улыбаясь, смотрел на часовых, которые, сами того не подозревая, разделили сейчас с ним его сокровенные чувства.
– Здравия желаю, ваше вели… ваше высокоблагоро… господин-гражданин полковник! – весело отозвался часовой в солдатском мундире – истрепанном, выгоревшем почти добела, но чистом и аккуратно заштопанном. Приземистый, крепкий, как боровичок, выглядел он ладно. Правда, офицерские сапоги смотрелись на нем непривычно. Они сверкали даже в полутьме – вагон освещался только двумя фонарями, по одному у каждого тамбура. «Вот этот – солдат моего войска, моей армии. Сразу видно», – удовлетворенно отметил Николай, вспомнив «воинов» тобольской красной гвардии – расхлябанных, в грязных измятых гимнастерках с оторванными пуговицами, в шинелях без поясных ремней.
Второй часовой лишь хмуро кивнул, хотя и без враждебности, которую Николай научился распознавать в человеке с первого взгляда. Он был в хорошо пригнанном виц-мундире, и Николай решил, что перед ним – определенно бывший офицер.
Николай, все с той же улыбкой, спрятавшейся в усах, сделал шаг к окну. Виц-мундир резко его окликнул:
– Далеко собрались, полковник? Для вашего сведения: у нас приказ сопровождать вас везде!
Тепло в груди Николая стало медленно испаряться.
– Даже в ватерклозет? – с невольной иронией поинтересовался он.