Наследство последнего императора
Шрифт:
– Слышу… Отец Григорий, помолись за меня…
Распутин отпустил ее руку, бессильно свесившуюся с кровати.
– Поправится… будет жить… – еле слышно прошептал Распутин.
Кровь схлынула с его лица, он стал бледен до желтизны. Шатаясь и едва волоча ноги в черных лаковых сапогах, направился к выходу. И на пороге упал в обморок, ударившись об пол головой.
Через два месяца Вырубова уже ходила самостоятельно, хотя и с костылем в первое время.
… Через шесть дней император был оглушен новостью о внезапном и таинственном исчезновении Распутина. И что под подозрением Феликс Юсупов, которого старец сумел отвратить от гомосексуальных наклонностей. Но к вечеру
Труп Распутина нашли только через несколько дней – на льду Малой Невы близ Петровского моста, где убийцы затолкали старца под лед.
Вскрытие показало, что старец, с двумя пулями в легких, с одной в поясничном отделе позвоночника и с одной в горле, еще оставался жив и отчаянно боролся со смертью. Ему удалось поистине нечеловеческими усилиями найти подо льдом прорубь и самостоятельно выбраться наверх. Однако силы окончательно покинули его. Старец умер оттого, что живьем примерз ко льду.
Николай вспомнил, как уговаривала его мать не наказывать хотя бы великого князя Дмитрия Павловича, потому что князь помог истребить «одно из воплощений дьявола», стяжателя, распутника и сребролюбца. Царь горько усмехнулся. «Стяжатель» ушел на тот свет таким же, как и пришел оттуда, – нищим.
Он не оставил детям почти ничего. В это мало кто тогда верил. Но сколько же было разговоров и как возмущалась пресса, утверждая, что старец брал сотнями тысяч, обложив данью бедных петербургских банкиров и капиталистов. За это он обещал добиться у царя дополнительных прав и привилегий для евреев. В России осело больше половины мировой диаспоры.
Деньги Распутин брал – одной рукой. А другой тут же раздавал – офицерским и солдатским вдовам, жертвам японской войны, жертвам германской, увечным, нищим, сиротам… Вскоре он подступил к царю с намеками на положение сыновей и дочерей Израиля, утверждая, что самые толковые из них должны иметь право жить в столицах постоянно, поступать во все высшие учебные заведения, а не только в коммерческие и реальные училища. Царь выслушал Распутина, очень удивился и задал ему встречный вопрос:
– Григорий Ефимович, что-то я вас не понимаю. Почему я должен благоволить им больше, чем собственному народу? Обещаю вам, даю слово: любые ограничения относительно евреев я сниму тотчас же, когда дети русских крестьян будут иметь такие же благоприятные жизненные условия для получения образования, как и дети еврейских… м-м-м… крестьян!..
– Папа! – в свою очередь удивился Распутин. – Что ты говоришь? Какие еще крестьяне среди евреев? Они ж только водкой торгуют и деньги в рост дают. Откуда среди них взяться крестьянам? Этого, государь, долго ждать придется…
– Ничего страшного, – ответил царь. – Я подожду. У меня терпения хватит. Мой августейший родитель его величество Государь Александр Александрович тоже ждал. Правда, не дождался.
«Да, отец Григорий, все так и свершилось, – мысленно обратился Николай к Распутину. – Теперь я все понял тебя и поверил. Но слишком поздно». И тут же словно услышал ответ Распутина – беззвучный, но прозвучавший в бездонной глубине сердца императора. – «Вот тебе и война, Папа. Терпи – Бог милостив. Молись ему – все время, без передышки, молись каждую минуту и даже во сне молись!».
Император винил в поражении России кого угодно, только не себя.
– Отдать половину европейских территорий!.. – возмущался Николай, сообщив Александре ужасные вести, дошедшие до Тобольска. – Расчленить тысячелетнюю Державу, отдать Малороссию и Белороссию тамошним националистам, которые во все времена и эпохи неизменно были германскими и только иногда – турецкими и польскими холуями!.. Развалить армию!.. Развалить все хозяйство – по всей территории!.. Что это? Глупость или измена?!
Он внезапно замолчал, встретив изумленный взгляд Александры. И вспомнил, что именно эти вопросы в Государственной Думе адресовал депутатам профессор Милюков, один из создателей партии конституционных демократов – кадетов, заслуги которых в разрушении империи и ее государственного аппарата затмили всех остальных – и либералов, и социалистов, партийных и беспартийных. И задавал тот же риторический вопрос, адресуя его царю, царице и правительству относительно: «Что это – глупость или измена?»
– Конечно, измена! – уверенно заявил Николай, поняв, что Александра тоже вспомнила речь Милюкова…
– Dessen ugeachtet [111] , – сказала она, – Христос не оставит мою любимую родину, мою несчастную, страдающую Россию… Затмение народа пройдет когда-нибудь.
– Боюсь, что мы до той поры не доживем, – с грустью заметил Николай.
…Николай глубоко вздохнул, снова вытащил портсигар и машинально взялся за третью папиросу. «Зачем же я все-таки им нужен?» И тут его осенило: ба! конечно! – немцы собираются сбросить большевиков и восстановить в России монархию. Поэтому его и затребовали.
111
Тем не менее (нем.).
– Da ist der Hund begraben [112] ! Другого и быть не может! – мысленно воскликнул он.
«Конечно, для Вилли большевики в стратегической перспективе – плохие партнеры. Не только плохие, но и опасные: не сегодня, но завтра уж точно они инфицируют своими разрушительными идеями германскую империю. Угроза серьезная, растет с каждым месяцем. С каждым днем… Глупо было бы ее не увидеть и не попытаться упредить». Теперь он вздохнул с облегчением. «Боже Святый, Боже крепкий, Боже бессмертный, помилуй меня!.. Господи, Ты даешь мне надежду? Это так? Ты избавляешь от неотвратимости предначертаний? От родового проклятия?! Спаси и помилуй меня, грешного!..»
112
Здесь зарыта собака!
От непривычно долгого сосредоточенности на одной теме у Николая тяжело запульсировали виски и затылок.
Теперь события последнего года ему стали видеться в другом свете. Хваленые еще в 1913 году, юбилейном для династии, невероятные успехи отечественной промышленности уже через год обернулись полной ее неспособностью обеспечить фронт и тыл. Транспорт начал разваливаться уже в конце 1914 года, к началу 1917 процесс пошел стремительно, и к следующему году был парализован почти повсеместно. Введение на второй год войны карточной системы – без ума, без жесткого административного и полицейского контроля – привело, с одной стороны, к почти полному исчезновению в свободной продаже хлеба, муки и сахара, а с другой – к невиданной спекуляции продовольствием. Жесткое обложение деревни продразверсткой, которую довело до крайности правительство Керенского, заставило и крестьян и помещиков скрывать хлеб, хотя большая часть крестьянства все-таки подчинилась и сдавала зерно по твердым, очень низким ценам, не покрывавшим даже себестоимости. Помещики почти ничего не сдавали. Часть зерна ушло на черный рынок, часть контрабандой вывезли за границу.