Наследство последнего императора
Шрифт:
Роковой обольститель Скоморохов разбил сердце несчастной девушки и самым циничным образом использовал ее первое и чистое чувство в служебных целях. Он это делал уже не раз с другими женщинами, и совесть нисколько полковника не тревожила – дело превыше всего. Дуне Новосильцевой полковник сумел внушить, что ее работа секретным агентом – единственное условие их возможной близости. Девушка совершенно потеряла голову, и вскоре полковнику удалось толкнуть ее на следующий шаг, недавно совершенно для нее невозможный. В ее служебные обязанности стали входить, как высказался Скоморохов, «экспрессивные разведывательные контакты» с теми мужчинами, на которых указывал разведупр Генштаба. Для этого ей пришлось долго ломать себя, испытывая то, что немецкий поэт Гейне называл «Zahnschmerz im Herzen» [60] . Но ни разу ей в голову не приходило, что Скоморохов просто использует ее.
60
Зубная боль в сердце.
До провала в Берлине у нее было несколько таких «контактов». Офицеры различных армий и штабов, члены европейских правительств, депутаты парламентов, банкиры, промышленники… Вступая в «экспрессию» с очередным объектом вербовки, она чувствовала, как черствеет ее сердечко, и в один из дней поняла, что у нее никогда не будет нормальной жизни.
Но и Скоморохов, чем дальше узнавал Евдокию, тем больше замечал с удивлением, что она становится ему дорога уже не только в качестве агента.
Когда наступил март 1917-го, Новосильцева находилась в Инсбруке, куда прибыл на короткий отдых генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, начальник Генштаба и будущий президент Германии. Чайка должна подойти к объекту как можно ближе и ждать инструкций из Петрограда. Она сумела познакомиться с 70-летним, но еще бравым воякой. Однако инструкций не последовало.
Через два дня, узнав об отречении Николая II, образовании Временного правительства, развале Генерального штаба и его структур, о том также, что Керенский выпустил из тюрем всех уголовников, которые подожгли Верховный суд и уничтожили все его архивы, Новосильцева – агент высшей категории и женщина без нервов – неожиданно для себя испытала самое настоящее потрясение. Она сразу поняла масштабы катастрофы и то, как эта катастрофа отразится на ее личной жизни.
О своей безопасности Новосильцева беспокоилась мало, разоблачить ее мог только Скоморохов. В Лозанне на ее личном счете скопилась солидная сумма. На проценты можно было прожить, не нуждаясь, многие годы.
В сущности, с царской Россией ее ничто не связывало. Друзей и близких у нее не было – служба не позволяла. Мать умерла еще в четырнадцатом году от жестокой инфлюэнцы. Новой России Новосильцева ничего не была должна. Царь, бежавший от власти, освободил ее от присяги. «Но ведь он освободил не только меня, но и Александра… Сашу…» Да, они оба теперь свободны, ведь уже нет государства, которое привязало к себе ее и Скоморохова, словно каторжников к галерной скамье. Заплатив за свободу высокую цену, они теперь смогут жить для себя.
С Петроградом почти два месяца не было никакой связи. Досидев в Инсбруке до апреля, Новосильцева выбрала из своих заграничных паспортов французский на имя Моники Ронэ и русский, выданный череповецкой мещанке Марии Свиридовой, проживающей в Москве в собственном доме.
До Копенгагена она добралась железной дорогой. Оттуда пароходом в Стокгольм, и дальше снова поездом – через Финляндию в Петроград.
Она прибыла на финляндский вокзал вечером 4 апреля. Вышла на площадь и оказалась в кипящей ликующей толпе. Оказывается, этим же поездом из Гельсинфорса приехал главный русский социал-демократ большевик Ульянов-Ленин. И это его встречала толпа – худые бледные рабочие, расхристанные солдаты – явные дезертиры – и наглые с виду братишки-матросы, которые подметали мостовую широченными клешами. Братишки – все в перевязанных крест-накрест пулеметных лентах, обвешанные гранатами – непрерывно лузгали семечки. Особенно поразило Новосильцеву то, что на вокзальной площади оказалось много студентов и даже чиновников в вицмундирах.
Вдруг толпа умолкла. Лучи прожекторов скрестились на башне зеленого броневика, на котором издалека можно было прочесть его имя, выведенное белой краской: «Врагъ капитала». На башню подсадили невысокого полноватого человека – лысого, с небольшой рыжей бородкой. Он заговорил – громко, эмоционально, при этом сильно картавил.
Новосильцева потом толком не могла вспомнить, о чем говорил этот по-дворянски грассирующий человек, выразительно жестикулировавший правой рукой с зажатым в ней небольшим темно-серым кепи. Она просто не понимала его. Однако ее неожиданно, как и многих других в толпе, охватило электрическое напряжение речи главного большевика и вызвало непонятный восторг. Она глядела на Ульянова, бросавшего в толпу какие-то длинносложные слова, и поймала себя на мысли, что готова слушать его бесконечно, хотя ей было все равно, какой смысл в его странной, ломающейся и картавой речи.
Большевик внезапно остановился, сделал паузу, вздохнул и выкрикнул:
– Никакой поддеггжки Вгеменному пгавительству!
Толпа заревела.
Он дождался тишины.
– Да згавствует социалистическая геволюция!
Снова взрыв ликования. Какой-то матрос стал палить в воздух из маузера. К нему присоединился грязный бородатый солдат. И вот тогда-то тяжелое предчувствие сжало Новосильцевой сердце.
Она остановилась в «Астории», в номере с видом на Исаакиевский собор и на удивительную статую императора Николая I. Царский конь, поднявшийся на дыбы, держался всего на двух точках.
Новосильцева позвонила в разведупр и попросила к телефону полковника Скоморохова.
– В настоящий момент полковника нету, – весело ответил ей молодой мужской голос. И тут же закричал:
– Алло, алло! А вы, мадамочка, извиняюсь, кто будете и где находитесь?!
Ее резанули хамоватые «мадамочка» и «извиняюсь», и она ответила голосом деревенской дуры, нажимая на «о»:
– Родственница я ему, племенница, с Костромы приехала.
– А разве у бывшего… у полковника Скоморохова есть племянница? Ваш номер мадам? – закричал он. – Вы откуда телефонируете? Алло! Алло!
– Ты, оказывается, не только хам, но еще и дурак, – ответила Новосильцева, бросила трубку и крутанула руку аппарата, дав сигнал отбоя.
Она быстро оделась и взяла зонтик. Проверила браунинг, положила его вместе с запасным магазином в муфту. Сожгла в камине французский паспорт, по которому въехала в Россию, разворошила серебряной кочергой пепел и осталась мещанкой Марией Свиридовой. Разбросала свои платья на кровати и ушла. Извозчик отвез ее в гостиницу «Киев» на Обводном канале.
Оттуда позвонила еще по одному номеру – единственному, который у нее остался для связи.
– Ал-ле, – сразу ответил ей какой-то хриплый мужик. – Барина нету, они уехамши за границу.
– Саша, – шепнула Новосильцева, – это я…
– Барин уехамши! – уже с некоторым раздражением повторил мужик.
– Это я, Саша… я только что приехала…
– Ты… – выдохнул мужик уже голосом Скоморохова. – Стой, где стоишь, я сейчас же буду.
– Я в гостинице «Киев».
Через час в дверь номера постучали. На пороге стоял бородатый сбитенщик в поддевке, в смазных сапогах, в руках – суконный картуз. Это был Скоморохов.