Наследство рода Болейн

Грегори Филиппа

— Оставьте нас, — прошу я двух других фрейлин.

Они переглядываются, и я понимаю: новоявленное богатство ни для кого не секрет, все знают, откуда жемчуг, и подозревают — малютку Китти Говард ждет сцена ревности.

— Ты нравишься королю, — говорю я напрямик.

Ее улыбка вянет. Она переступает с одной ножки в розовой туфельке на другую.

— Ваша светлость…

— А я ему не нравлюсь.

Это слишком откровенно, но у меня не хватает слов, чтобы приукрасить печальную истину, я же не лживая англичанка.

Краска

заливает ее хорошенькое личико.

— Ваша светлость…

— Ты его любишь?

Нет у меня слов для длинного разговора, говорить намеками не получается.

— Нет, — выпаливает она и продолжает, склонив голову: — Он король… дядя велел, правда, дядя приказал…

— Так ты не по своей воле?

Серые глаза смотрят прямо на меня.

— Я просто молодая девушка. Какая уж тут своя воля.

— Ты можешь отказаться?

— Нет.

Мы обе молчим. Две женщины осознали наконец простую истину — от нас ничего не зависит. Мы пешки в чужой игре, жертвы чужих страстей. Можно только попытаться выжить.

— Что будет со мной, если король захочет тебя в жены? — Неуклюжая фраза вырывается сама. Сразу же понимаю — хоть это и главное, но о таком не спрашивают.

— Откуда мне знать? Думаю, никто не знает.

— Он убьет меня?

К моему ужасу, она не возражает. Смотрит равнодушно.

— Не знаю, что он сделает. Ваша светлость, ну откуда мне знать? Понятия не имею, на что он способен.

— Ты на его стороне, — шепчу похолодевшими губами. — Вижу, это так. Жена или шлюха. Он отправит меня в Тауэр? Казнит?

— Я не знаю. — Она похожа на испуганного ребенка. — Не могу сказать. Мне ничего не объяснили, просто велели во всем ему угождать, вот я и стараюсь.

ДЖЕЙН БОЛЕЙН

Вестминстерский дворец, май 1540 года

Королева сидит в ложе перед турнирной ареной. Она бледна, лицо полно тревоги, но держится по-королевски. Улыбается сотням лондонцев, которые собрались у дворца полюбоваться на королевскую семью и прочую знать, на потешные битвы, представления и турниры. Сражаться будут шестеро против шестерых, они уже кружат по арене в латах и со щитами. Знамена развеваются, фанфары поют, а в толпе держат пари, выкрикивают ставки. Шум, жара, золотистый песок арены сверкает в лучах солнца.

Встань я в глубине королевской ложи, закрой на мгновение глаза, мне снова явятся призраки. Королева Екатерина склонилась над барьером, машет рукой юному мужу, на щите короля поблескивает девиз «Рыцарь Верное Сердце».

Рыцарь Верное Сердце! Мне бы в голос расхохотаться — никогда не видела сердца столь переменчивого, да только переменчивость эта стоила жизни слишком многим. Я открываю глаза, луч солнца проникает под навес, ослепляет, и тут передо мной встает новое видение — моя Анна, Анна Болейн сидит в ложе и весело хохочет, голова откинута, шея открыта, видна белая полоска кожи.

Майский день такой

знойный в этом, ее последнем, году. Ей жарко, она во всем винит солнце, но пот на высоком лбу не от солнца, а от страха. Она знает — грядет беда, но ей еще неизвестно, какая страшная участь ее ждет. Никому из нас тогда и в голову не могло прийти, что она положит эту прекрасную головку на эшафот, а привезенный из Франции палач сделает свое черное дело. Никто не знал, что муж может так поступить с некогда обожаемой женой. Чтобы ее заполучить, он избавился от веры предков. А потом избавился и от жены.

Если бы мы только знали…

Может, нам бы удалось бежать. Мне, моему мужу Георгу, Анне и Елизавете, ее дочурке. Бежать от этого страха, честолюбия и похоти, что царят при дворе. Но мы не убежали. Затаились в высокой траве, словно зайцы, услыхавшие заливистый лай гончих, в робкой надежде, что охотники проскачут мимо, да только стражники пришли за ним, моим мужем, и за ней, моей обожаемой золовкой, — в тот самый майский день. А я? Я слова не проронила, позволила их увести, даже не попыталась спасти.

Но эта новая королева совсем не дурочка. Мы, все трое, ужасно боялись, хоть и не знали, что нам грозит. Она, Анна Клевская, знает. Уже говорила с послом и знает, что коронации не будет. Уже говорила с принцессой Марией и знает, что король может одним пальцем уничтожить ни в чем не повинную жену, услать ее подальше, заточить в замке, где ее убьет если не яд, то холод и сырость. Она даже с маленькой Китти Говард говорила и поняла, что король обожает эту девку. А ей, королеве, грозит позор и развод, и это в лучшем случае, а в худшем — казнь!

Но она сидит в королевской ложе, голова поднята высоко, бросает платочек — сигнал к началу турнира, улыбается победителю обычной своей любезной улыбкой, увенчивает шлем лавровым венком, вручает кошель с золотом — добытую в сражении награду. Под скромным, не по моде, чепцом — бледное личико. Все, что положено королеве, выполняет безукоризненно. Она с самого начала все правильно делает, с того самого дня, что ступила на землю этой страны. Ее, может, тошнит от ужаса, но руки даже не дрогнут, лежат спокойно на барьере ложи. Когда король ее приветствует, она поднимается с кресла и отвечает ему подобающим реверансом, стоит толпе выкрикнуть ее имя, поворачивает голову и любезно улыбается, машет рукой. Другая, наверно, уже вопила бы от страха, но эта — само спокойствие.

— Она знает? — шепчет прямо мне в ухо тихий голос, и я поворачиваюсь к герцогу Норфолку. — Думаешь, она знает?

— Она все знает, ей известно, что с ней станется.

— Не может она знать. — Он глаз с нее не сводит. — Откуда ей, слишком глупа, в жизни не догадается, что ее ждет.

— Она отнюдь не глупа и все понимает. Просто она невероятно храбрая. Отваги ей не занимать.

— Да уж, отвага ей понадобится. — Нет, ему ее отнюдь не жалко. — Я отсылаю Екатерину.

— Забираете ее у короля?