Настанет день
Шрифт:
— У него не простуда? — спросил он Лайлу. — Чего-то он горячий.
— Все отлично, — ответила она. — Ребенок посидел на солнце, только и всего.
Лютер подержал его перед собой. В глазах что-то от Лайлы, а в носе что-то от Лютера. А в подбородке что-то от его собственной матери, а в ушах — от его собственного отца. Он поцеловал это темечко. Поцеловал этот нос. А младенец все заливался.
— Десмонд, — сказал он ему и чмокнул в губы. — Десмонд, я твой папа.
Но Десмонд не желал слушать. Он вопил, он визжал, он плакал так, словно наступил конец света. Лютер снова
Лайла провела рукой по голове Лютера и наклонилась, чтобы тоже поцеловать ребенка.
И Лютер наконец нашел подходящие слова.
Полнота жизни.
Теперь можно больше никуда не бежать. Можно перестать искать. Больше он ничего не хочет. Все, на что он надеялся с самого рождения, вот здесь, с ним, и больше ничего не надо.
Десмонд замолчал как-то вдруг. Лютер посмотрел вниз: оставалось еще с полкорзины мокрого белья.
— Давай-ка развесим вещички, — произнес он.
Лайла вынула из корзины рубашку.
— И ты что же, поможешь?
— А то. Если ты мне дашь парочку вот этих прищепок.
Она вручила ему целую горсть, и он, согнув ногу, посадил Десмонда себе на бедро и помог жене развесить белье. Во влажном воздухе стрекотали цикады. Небо было низкое, плоское, яркое. Лютер прыснул.
— Над чем ты смеешься? — спросила Лайла.
— Да над всем, — ответил он.
Дэнни провел девять часов на операционном столе. Нож задел ему бедренную артерию. Пуля, попавшая в грудь, раскрошила кость, и несколько осколков проникли в правое легкое. Пуля, угодившая в левую руку, пробила ладонь, и пальцы, по крайней мере пока, отказывались служить. Когда его вытащили из «скорой», в нем оставалось меньше двух пинт крови.
Он очнулся от комы на шестой день и через полчаса вдруг ощутил, что левая половина головы у него словно запылала. Он перестал видеть левым глазом и начал объяснять врачу, что с ним происходит, что-то странное, что у него, похоже, горят волосы, и тут его начало бешено трясти. Потом вырвало. Санитары прижали его к кровати, запихнули что-то в рот, и бинты у него на груди полопались, из него снова хлынула кровь. Огонь уже полыхал по всему черепу. Его опять вырвало, и его перекатили на бок, чтобы он не захлебнулся.
Когда несколько дней спустя он пришел в себя, то не мог толком говорить, и вся левая половина тела у него не двигалась.
— У вас был инсульт, — сообщил врач.
— Мне двадцать семь лет, — выговорил Дэнни. Получилось «ме васать месь лес».
Доктор понимающе кивнул.
— Большинство двадцатисемилетних людей не получают удар ножом и еще в придачу три пули. Будь вы старше, вам бы не выжить. Откровенно говоря, я вообще не понимаю, как вам это удалось.
— Нора.
— Она за дверью. Вы действительно хотите, чтобы она увидела вас в таком состоянии?
— Она мо жна.
Врач кивнул.
Он вышел из палаты, а в голове у Дэнни все отдавались слова, только что вышедшие у него изо рта. Он мог сейчас сложить в голове: «она моя жена», но то, что получилось, — «Она мо жна» — было отвратительно, унизительно. Из глаз у него потекли слезы, горячие слезы страха и стыда, и он вытер их правой, подвижной рукой.
Вошла Нора. Такая бледная, такая испуганная. Села в кресло у его кровати, взяла его правую руку, поднесла к лицу, прижалась щекой к его ладони.
— Я люблю тебя.
Дэнни стиснул зубы, собрался, в голове у него стучала боль, но он изо всех сил сосредоточился: он страстно хотел, чтобы его язык правильно выговорил эти слова: люблю тебя.
Вышло «люлю тя». Неплохо. Почти то, что нужно.
— Доктор сказал, что какое-то время тебе будет трудно говорить. И наверное, ходить тоже будет трудно, да? Но ты молодой, ты сильный, и я буду с тобой. Я буду с тобой. Все будет хорошо, Дэнни.
Он подумал: она изо всех сил старается не расплакаться.
— Люлю тя, — снова выговорил он.
Она засмеялась. Смех сквозь слезы. Вытерла глаза. Опустила голову ему на плечо. Он чувствовал лицом ее тепло.
Ранение Дэнни имело только одно преимущество: за три недели он не видел ни единой газеты. Иначе он давно бы узнал, что на другой день после стрельбы в том переулке комиссар Кёртис официально объявил все должности бастующих полицейских вакантными. Президент Вильсон тоже сказал свое веское слово, назвав действия сотрудников полиции, оставивших свои посты, «настоящим преступлением против цивилизации».
В объявлениях о наборе нового состава полиции содержались обновленные стандарты оплаты и условий труда, полностью совпадавшие с требованиями забастовщиков. Теперь базовая зарплата начиналась с тысячи четырехсот долларов в год. Форму, значки, табельные револьверы будут выдавать бесплатно. Не прошло и двух недель после беспорядков, как на все полицейские участки стали прибывать команды муниципальных уборщиков, водопроводчики, электрики, плотники, чтобы здания отвечали требованиям безопасности и санитарии, принятым в штате.
Губернатор Кулидж составил телеграмму для Сэмюэла Гомперса, главы АФТ. Прежде чем отправить телеграмму, он распространил ее текст в прессе, и на другое утро все ежедневные издания опубликовали это на своих первых полосах. Кроме того, его по телеграфу разослали по всей стране, и в ближайшие два дня текст перепечатали более семидесяти газет. Губернатор Кулидж заявлял следующее: «Никто, никогда и нигде не имеет права бастовать, подвергая угрозе общественную безопасность».
За неделю эти слова обратили губернатора Кулиджа в национального героя, и кое-кто предполагал даже, что ему не мешало бы задуматься о выдвижении своей кандидатуры на президентский пост в будущем году. [85]
85
На выборах 1920 года победит Уоррен Гардинг, а Кулидж будет избран вице-президентом. Президентом он станет в 1923 году после смерти Гардинга, а в 1924-м будет переизбран; баллотироваться в 1928 году откажется.