Наставники Лавкрафта (сборник)

Коллектив авторов

Я восприняла эту подробность спокойно лишь с виду.

– Больше вы ничего не боялись? Например, его воздействия на?..

– Его воздействия? – переспросила она тревожно, ожидая продолжения.

– На наших дорогих невинных крошек. А ведь вы отвечали за них.

– Нет, не я! – она резко шагнула ко мне от двери. – Хозяин доверял ему и оставил его здесь из-за того, что тот вроде бы занедужил и деревенский воздух ему-де полезен. Так что рассказывать обо всем должен был он. Да, – с вызовом бросила она, – даже о них.

– Этот субъект – о детях? – я едва смогла подавить стон. – И вы с этим мирились!

– Нет. Не могла – и сейчас не могу!

И бедняжка разрыдалась.

Со следующего дня, как я уже упоминала, мы установили неусыпное наблюдение за детьми; но как часто и с какой страстью мы возвращались к тому же предмету в течение недели! Хотя той воскресной

ночью мы обсудили многое, меня не оставляло ощущение, особенно в первые часы после разговора – вы можете догадаться, спала ли я тогда, – что экономка чего-то недосказала мне. Я от нее ничего не скрыла, но Гроуз о чем-то промолчала. Уже к утру я не сомневалась, что недостаток откровенности тут ни при чем, просто страхов с обеих сторон скопилось слишком много.

Сейчас, ретроспективно, мне кажется, что ко времени, когда утреннее солнце поднялось высоко, я, размышляя без устали, определила почти все те смыслы случившегося, которые проявились при дальнейших и более тяжелых событиях. Прежде всего меня обеспокоила мрачная фигура человека – живого, о мертвом пока думать не стоило! – пробывшего без отлучки в Блае несколько месяцев, а это был огромный срок. Предел этому злу был положен лишь одним зимним утром, когда некий труженик, выйдя на работу ранним утром, нашел застывшее тело Питера Квинта посреди дороги близ выхода из деревни; причиной несчастья, во всяком случае по первому впечатлению, стала рана на голове: такую рану он мог бы получить – и действительно получил, как потом выяснилось, – из-за того, что, выйдя из паба в темноте, сбился с пути, поскользнулся и упал с обледенелого откоса, под которым и лежал. Скользкий лед, неверный поворот в ночной темноте и в подпитии объяснили многое, и в конце концов, после расследования и бесконечных пересудов, были признаны единственным объяснением; однако в жизни Квинта были разные дела, странные и опасные обстоятельства, тайные нарушения и больше пороков, чем можно было подозревать, и все это давало основания для совсем иных выводов.

Не знаю, удастся ли мне подобрать слова, чтобы правдиво описать тогдашнее мое состояние; но я была способна испытывать радость оттого, что ситуация требовала от меня высокого героизма. Теперь я понимала, для какой прекрасной и трудной службы была призвана и какое величие ждет меня, когда выяснится – о, в нужный момент! – что я сумела справиться там, где многие другие девушки, возможно, потерпели неудачу. Сильно помогло мне то, что (признаюсь, оглядываясь назад, я готова рукоплескать самой себе!) я воспринимала свою службу так просто и серьезно. Меня поставили охранять и защищать маленьких осиротевших людей, которым не было равных в мире по прелести, чья беззащитность внезапно стала столь очевидной и вызывала глубокую, постоянную боль в преданном сердце. По сути, мы все вместе были отрезаны от мира; опасность сплотила нас. У них не было никого, кроме меня, а у меня… да, были они. Коротко говоря, это был великолепный шанс. И этот шанс явился мне в образе весьма материальном. Я стала заслоном перед детьми. Чем больше увижу я, тем меньше достанется им. Я начала следить за ними в состоянии глухой тревоги, скрывавшей возбуждение, которое могло бы, продлись оно дольше, перерасти в род безумия. На мой нынешний взгляд, спасло меня то, что взвешенное состояние внезапно переменилось. Вместо неопределенной тревоги явились жуткие доказательства. Доказательства, говорю я, да – с того момента, когда я реально вступила в бой.

Момент этот наступил в послеполуденный час, который мы с моей младшей ученицей провели вдвоем в парке. Майлса мы оставили дома, на диванчике с красными подушками в глубокой оконной нише; он хотел дочитать книжку, и я не собиралась препятствовать такому похвальному желанию подростка, чьим единственным недостатком была излишняя непоседливость. Его сестра, напротив, просилась погулять, и мы ходили с полчаса, подыскивая тенистое место, ибо солнце стояло еще высоко и день выдался весьма жарким. На прогулке я в который раз поразилась, как девочка, подобно ее брату, умеет оставить меня в покое, не оставляя меня, и составлять мне компанию, не вертясь под ногами. Это свойство обоих детей было очаровательно. Они никогда не бывали ни назойливыми, ни вялыми. Пристальное внимание не требовалось: я просто смотрела, как отлично они развлекаются без меня. Они как будто усердно готовили спектакль и приглашали меня активно восхищаться. Я входила в мир их воображения – им незачем было опираться на мое; мое время расходовалось, лишь когда нужно было изобразить по ходу игры какую-нибудь замечательную личность или вещь; благодаря моему старшинству и статусу это занятие было для меня

приятной и достойной синекурой. Не помню, что я тогда изображала – что-то очень важное и очень тихое, – но Флора сильно увлеклась игрой. Мы расположились на краю озера, а поскольку я недавно начала преподавать детям географию, озеро было наречено Азовским морем.

Такова была обстановка, когда я внезапно ощутила, что по другую сторону «Азовского моря» у нас есть заинтересованный зритель. Каким способом я обрела это знание? Ничего страннее этого откровения не бывало, если не считать еще более странного другого, вскоре явившегося. Я сидела с каким-то рукодельем – роль позволяла мне сидеть – на старой каменной скамье с видом на водоем; и в этой позиции я начала воспринимать с уверенностью, хотя и не видя, присутствие третьего лица в отдалении. Старые деревья и густые заросли кустарника давали обширную и приятную тень, но ее пронизывали яркие блики жаркого дневного света. Все вокруг было однозначно, ни в чем нельзя было усомниться, по меньшей мере в моем убеждении, крепнущем с минуты на минуту, что я увижу прямо перед собой за озером, как только направлю туда взгляд.

Глаза мои в тот момент были обращены к шитью, которым я занималась, и даже сейчас я ощущаю свою судорожную попытку не поднимать голову, пока я достаточно успокоюсь, чтобы сообразить, что мне делать. В пределах видимости имелся чужеродный объект, в правомерности присутствия которого я немедленно, страстно усомнилась. Помню, что я перебрала в уме все вероятные варианты, учитывая такие вполне естественные возможности, как, например, приход одного из наших служащих, или курьера, почтальона, мальчика-посыльного из деревенской лавки. Хотя я все еще ничего не видела, это рассуждение практически не повлияло на мою убежденность, что характер и поведение пришельца выдают в нем известного мне гостя. Мне уже казалось вполне естественным, что видимые вещи могут быть абсолютно иными, нежели они должны быть.

В том, что новое явление тождественно предыдущим, я уверилась, как только стрелки на маленьких часиках моей отваги дошли до нужной минуты; тем временем, сделав усилие ненамного меньшее, я перевела взгляд на Флору, которая находилась ярдах в десяти от меня. При мысли о том, заметит ли видение девочка, сердце мое замерло на миг от сомнений и ужаса; и я, затаив дыхание, ожидала, когда она вскрикнет или подаст какой-либо иной знак интереса или испуга, и я пойму…

Я ждала, но ничего не произошло; затем в первую очередь я осознала – и это было, пожалуй, страшнее всего, о чем я должна рассказать, – что за последние минуты не слышала от девочки ни звука; и во вторую – что за те же минуты Флора повернулась спиною к воде. В такой позе я застала ее, когда наконец посмотрела, с твердым убеждением, что за нами обеими прямо сейчас следят. Малышка только что подобрала с земли обломок дощечки с небольшой дырочкой, и это, очевидно, навело ее на мысль, воткнув палочку в качестве мачты, соорудить лодочку. Когда я взглянула на нее, она увлеченно и усердно пыталась соединить эти детали. Понимание того, что она делала, так подбодрило меня, что через несколько секунд я почувствовала себя готовой на большее. Тогда я повернулась – и стала лицом к тому лицу, которое должна была увидеть.

VII

Я разыскала миссис Гроуз, как только смогла освободиться; как я пережила время до встречи, не могу вразумительно объяснить. Но свой хриплый вскрик, когда я бросилась к ней, я словно слышу и сейчас:

– Они знают… это чудовищно, они знают, знают!

– И что же это они могут?.. – экономка обняла меня, но в голосе ее слышалось недоумение.

– Да все, что мы знаем, – и лишь богу ведомо, что еще кроме этого! – Она отпустила меня, и я описала инцидент, впервые полностью осознав его сама. – Два часа назад, в саду, – я едва могла ворочать языком. – Флора видела!

Гроуз восприняла новость как удар под ложечку.

– Малышка сама вам сказала? – прошептала она.

– Ни слова, в том-то и ужас. Не выдала! Ребенок восьми лет, такой ребенок!

Потрясение мое я пока не могла выразить словами.

Гроуз, конечно, только и смогла, что еще шире раскрыть рот.

– Откуда же вы узнали?

– Я там была… видела собственными глазами: девочка была полностью в курсе дела.

– В курсе того, что он явился?

– Не он, а она, – я понимала, что произвожу странное впечатление, было заметно, что моя соратница очень медленно осваивается с новостью. – На этот раз – другая особа; но от ее фигуры безошибочно веет такой же жутью и злом: женщина в черном, бледная и страшная… с тем же выражением, и с таким лицом!.. по ту сторону озера. Я там сидела с малышкой, все было тихо, и тут она явилась.