Наставники Лавкрафта (сборник)
Шрифт:
Гроуз заметно покраснела, поняв, к чему я клоню.
– Ну, не высказывал он ничего. Отрицал, – и она повторила: – он отрицал.
Господи, как же мне пришлось нажать на нее!
– Значит, вам стало ясно, что ребенок знал, что происходило между этими двумя негодниками?
– Не знаю, – простонала бедняжка. – Не знаю!
– Да знаете вы все, дорогая моя. Просто вам недостает моей ужасной храбрости, и вы умалчиваете, из робости, скромности и деликатности, даже о том, что в прошлом, когда вам приходилось, без моей помощи, молча терпеть, мучило вас больше всего. Но я вытащу это наружу! Что-то в поведении мальчика дало вам понять, что он покрывал и оберегал их связь.
– Ох, он не смог препятствовать…
– Тому, что вы, осмелюсь утверждать, узнали правду? Но, боже мой, – я разгорячилась от новой мысли, – что же они должны были сделать, чтобы до такой степени преуспеть с ним?!
– Ах, да ведь нынче все уже наладилось! – печально заметила Гроуз.
– Меня уже не удивляет, что вы так странно себя повели, – не унималась я, – когда узнали от меня про то письмо
– Не думаю, что вела себя страннее вашего! – парировала она простодушно. – И если он так худо поступал раньше, как же он может быть таким ангелом сейчас?
– И в самом деле… да и творил ли что-то плохое в школе! Как же, как это понять? Знаете что, сделаем так, – сказала я, совсем измучившись, – оставьте это на мой суд, но я что-то скажу лишь через несколько дней. Только оставьте это на мой суд! – я сорвалась на крик, и Гроуз уставилась на меня. – Есть направления, в которых я пока не должна двигаться.
Тем временем я обдумала ее упоминание о том, что мальчик иногда очень кстати для нас проговаривался.
– Если вы, упрекая Майлса, назвали Квинта низким слугой, позвольте угадать: он сказал вам, что вы такая же? – По лицу экономки было видно, что я попала в цель. – И вы простили ему?
– А вы бы не простили?
– О да! – Почему-то это нам обеим показалось забавным, и среди ночной тишины раздался наш смех. Потом я продолжила: – В любом случае, пока Майлс общался с мужчиной…
– Мисс Флора оставалась с женщиной. Это устраивало их всех!
Это в некотором смысле устраивало и меня тоже, ибо я чувствовала, что стою перед дверью, скрывающей особые ужасы, и старалась запретить себе заглядывать за нее. Но теперь я узнала достаточно и сумела остановиться вовремя; поэтому здесь я не пролью больше света на этот предмет и ограничусь передачей моих последних реплик.
– То, что мальчик лгал и был дерзок, признаюсь, не настолько впечатляющие образцы естественного поведения человека, какие я ожидала получить от вас. И все же их хватит, чтобы мне быть начеку еще больше, чем прежде.
Рассказ Гроуз о разговоре с мальчиком заставил меня задуматься – хватило ли бы моей нежности, чтобы простить его? И тут же мне стало стыдно, потому что лицо моей подруги выражало безграничное прощение. Это выяснилось, когда, уже подойдя к двери классной комнаты, она спросила:
– Но вы же не обвиняете его, правда?..
– В том, что он скрывает от меня свои отношения с кем-то? Ах, запомните, что я не стану обвинять никого, пока нет новых сведений. Я просто должна подождать.
С этим она вышла и направилась по другому коридору в свою комнату. Я закрыла за нею дверь.
Я ждала и ждала, а дни проходили, и мое напряжение ослабевало. Новых инцидентов не было, и, проводя время с утра до вечера в общении с учениками, я довольно скоро почувствовала, что болезненные фантазии и даже неприятные воспоминания тускнеют, будто буквы, стертые с доски губкой. Я упоминала уже о том, что могла активно культивировать в душе преклонение перед удивительной детской прелестью, и вы можете легко представить себе, что я не пренебрегала этим источником, какие бы камни ни таились на его дне. Трудно выразить всю странность этой попытки бороться с открывшимися фактами; но она, конечно, была бы гораздо более мучительной, не будь столь успешной. Я часто удивлялась тому, как мои маленькие подопечные могли догадываться, что я думаю о них; и то, что эти странные мысли делали общение с ними еще более интересным, отнюдь не помогало мне скрывать их от детей. Я содрогалась от боязни, как бы они не заметили этот мой огромный интерес. Мысленно я часто представляла себе самое худшее развитие событий и приходила к выводу, что в любом случае даже пятнышко на их невинности – при всей их безупречности и предсказуемости – становилось еще одним доводом в пользу риска. Бывали моменты, когда я, повинуясь непреодолимому импульсу, обнимала детей и прижимала к своему сердцу. Поддавшись такому порыву, я говорила себе: «Что они об этом подумают? Не выдаю ли я себя?» Я могла бы легко запутаться в печальных, диких зарослях подобных мыслей; но реальным итогом тех мирных часов, которыми мне удавалось еще наслаждаться, был вывод, что непосредственный шарм моих маленьких воспитанников был маскировкой, действенной даже при подозрении, что они притворяются. Иными словами, я сообразила: если дети что-либо усмотрели в проявлении моих горячих эмоций, то ведь и я, помнится, подумывала, не странно ли заметное усиление их показной ласковости.
Дети в ту пору проявляли чрезмерную и неестественную любовь ко мне; правда, если подумать, это могло быть и просто их чувствительной реакцией на непрестанные танцы взрослых вокруг них и ласку. Почести, обильно воздаваемые мне, признаться, успокаивали мои нервы, и я ни разу не смогла, так сказать, поймать детей на обмане. Они никогда прежде, пожалуй, не старались сделать так много приятного для их бедной защитницы; и дело тут даже не в том, что они усваивали уроки все лучше и лучше, что, естественно, радовало меня больше всего. Брат и сестра развлекали, забавляли меня, устраивали сюрпризы; читали отрывки из книг, рассказывали истории, разыгрывали шарады [15] , налетали на меня в костюмах животных или исторических персонажей, но более всего они восхищали меня, представляя «пьесы», которые тайком разучивали и могли часами декламировать наизусть. Не следует доискиваться причин – даже если бы я взялась за это сейчас – тех особых личных наблюдений, корректируемых еще более личным восприятием, которые заставляли меня тогда сокращать
15
Шарады – одна из разновидностей салонных игр, словесный аналог ребуса – картинки, в которых слово, подлежащее отгадыванию, разделяется на несколько составных частей, каждая из которых является самостоятельным словом. Затем эти части шифруют в виде загадки, часто стихотворной. Более сложная форма шарад – театрализованная пантомима – была любимым развлечением взрослых и детей в культурных семьях того времени.
Впрочем, решить, что такой мальчик может пока обойтись без школы, было нетрудно, а вот как такого мальчика мог «выгнать» директор школы, оставалось тайной. Должна добавить, что, находясь почти постоянно в обществе учеников – а я старалась их надолго не оставлять, – я не смогла пройти по каким-либо следам далеко. Мы жили в ореоле музыки, любви, успехов и любительских спектаклей. Музыкальный слух у обоих детей был отличный, но старший особенно отличался способностью схватывать и повторять. Пианино в классной комнате служило орудием против любых мрачных фантазий; а когда это не получалось, были еще посиделки в разных уголках, когда они по очереди, в самом веселом настроении, выбегали, чтобы «войти» обратно в новом образе. У меня самой были братья, и для меня не тайна, что маленьким девочкам бывает присуще рабское преклонение перед маленькими мальчиками. Но вот нашелся же в мире мальчик, способный так трепетно относиться к существу другого пола, меньшему по возрасту и уму! Дети были необыкновенно дружны, и сказать, что они никогда не ссорились, не ябедничали – значит воздать лишь сухую хвалу их милоте. Правда, порой, более сухим взглядом, я замечала следы каких-то недоразумений между ними: тогда один из них старался привлечь мое внимание, а другой куда-то прятался. В любой дипломатии, я полагаю, есть своя наивная сторона; но если мои ученики и злоупотребляли моей добротой, то проявляли минимальную грубость. Затем, после недолгого затишья, грубость проявилась в совсем ином аспекте.
Вижу, что сильно затягиваю повествование; но я должна сделать рывок. Продолжая рассказ о мерзостях Блая, я не только бросаю вызов самому великодушному доверию – это меня мало беспокоит, – но, что гораздо хуже, воскрешаю пережитые страдания; придется мне снова пройти тот путь до конца.
Час, после которого, как я теперь вижу, покой сменился сплошными мучениями, настал внезапно; но я уже дошла до середины, и пройти к выходу самым прямым путем можно лишь двигаясь вперед. Однажды вечером, без каких-либо примет или предвестий, я ощутила то же холодное дуновение, что и в ночь моего приезда; но тогда оно было более легким и, как я уже упоминала, не осталось бы, вероятно, в памяти, если бы не волнения следующих дней. Я еще не легла, читала при паре свечей. В Блае была целая комната, набитая старыми книгами, романами, в том числе прошлого века; были там сочинения с определенно подпорченной репутацией, но отнюдь не редкие экземпляры, свезенные в этот заброшенный дом, и я, с неудержимым любопытством молодости, увлеклась ими.
В тот вечер я сидела, помнится, с «Амелией» Филдинга в руках, и меня не тянуло в сон [16] . Почему-то я была твердо убеждена, что уже очень поздно, и притом не хотела взглянуть на часы. Кроме того, я помню, что белый складчатый, по моде тех дней, полог над изголовьем кроватки Флоры надежно оберегал ее детский сон, – это я обязательно проверяла по вечерам. Одним словом, хотя книга меня глубоко заинтересовала, ее очарование внезапно рассеялось, и я, перевернув страницу, уставилась на дверь комнаты. С минуту я прислушивалась, вспоминая то смутное ощущение первой ночи, что по дому движется нечто непонятное, и еще заметила, что легкий ветерок из открытых створок окна слегка шевелил опущенную до середины штору. Затем, с видимым хладнокровием, которое могло бы показаться кому-то восхитительным, если б там было кому восхищаться, я отложила книгу, встала, взяв свечу, быстро вышла из комнаты и, бесшумно закрыв дверь снаружи, заперла ее на ключ.
16
Под «прошлым веком» здесь, естественно, подразумевается век 18-й; «Амелия» (“Amelia”) – бытописательский роман английского прозаика Генри Филдинга, впервые опубликованный в 1751 году. Ничего возмутительного в аспекте морали роман не содержит, но для женщины с викторианским воспитанием реализм этой книги мог показаться излишним.