Настольная книга по теологии. Библейский комментарий АСД Том 12
Шрифт:
Когда это библейское понимание смерти — ее происхождения, природы и окончательного искоренения — твердо укореняется в сознании верующих, у них исчезает страх перед смертью. Естественно, они опасаются смерти, скорбят по поводу утраты близких и жаждут воскресения. Но они никогда уже не будут страшиться страданий в чистилище или вечных мучений в аду. Их не будут пугать духи или бесплотные души, ибо они знают, что в действительности их нет. Они откажутся от мечтаний о реинкарнации души или воссоединении человеческой души со Вселенной после смерти как от бесплодных фантазий. Вместо этого, глядя в лицо смерти, своей собственной или смерти любимого человека, они утешают друг друга такими словами: «И мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем» (1 Фес. 4:16,17). Они будут предвкушать победу над смертью и ее жалом,
II. Исторический обзор
А. На заре истории
Летописи древнего Ближнего Востока говорят о смерти как неизбежной участи. По мнению древних, только боги, но не люди, наделены бессмертием. В истории Адапы (возможно, месопотамского Адама) рассказывается, как мудрейшие из людей отказались от возможности наслаждаться вечной жизнью: «Послушай–ка, Адапа! Почему ты не ел и не пил? Ты не будешь жить (вечно)!» (18, с. 102). Точно так же центральная тема эпоса о Гильгамеше — бессмертие людей. Молодой царь Гильгамеш, пренебрегши мыслью о смерти, стал вести энергичную жизнь, наполненную мужественными и даже опасными достижениями. Но когда смерть отняла у него друга, он отправился на поиски вечной жизни, чтобы услышать сакраментальную фразу: «Когда боги сотворили человечество, они уготовали для него смерть, оставив жизнь в своих руках» (там же, с. 90). Но это не удерживало древних от. поисков вечной жизни.
В древнем Египте величественные памятники умершим и разработанные погребальные ритуалы свидетельствуют о том, что мысли о смерти и вера в жизнь после смерти не давали египтянам покоя. Тот факт, что смерть — это участь всех людей — ясен как Божий день. «Что означает то, что я должен отправиться в пустыню царства мертвых? Там нет воды и воздуха; она глубока, мрачна и бесконечна!» (4, с. 11). Однако в тексте на древней пирамиде (2500–2300 до н. э.) выражалась надежда на то, что мертвый царь Унис все еще жив: «О, царь Унис, ты вовсе не ушедший от нас мертвец, а ушедший живой!» (18, с. 32). По–видимому, египтяне считали, что смерти можно избежать, если вести чистую жизнь и взывать о милости и правосудии к богам преисподней, как об этом говорится в книге мертвых (там же, с. 34–36).
Народ израильский сравнительно поздно вышел на историческую арену, поэтому библейские писатели должны были быть в курсе наиболее популярных воззрений на смерть в Месопотамии и Египте. Однако в Писании высказывается ясная и недвусмысленная точка зрения по этому вопросу. Согласно Ветхому Завету, народ израильский также признавал неизбежность смерти. «Прах ты и в прах возвратишься» (Быт. 3:19). Но в отличие от своих соседей, сыны Израилевы не пытались перехитрить смерть разными способами, но стремились понять ее истинный смысл. «Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой» (Пс. 38:5). Уникальное понимание смерти в древнем Израиле, отличное от понимания других народов древнего Ближнего Востока, побуждало израильтян сначала соглашаться с неизбежностью смерти, а затем как–то примиряться с ее реальностью. Они не бросали ей отчаянный вызов и не тешили себя иллюзиями загробной жизни, но искали надежду в присутствии Бога.
Когда Иов потерял близких людей, то сказал следующее: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» (Иов 1:21). Это не значит, что древний Израиль считал смерть другом или допустимым завершением жизни. Напротив, подобно своим соседям, Израиль считал смерть страшным врагом, посягающим на жизнь и прерывающим ее. «Ибо смерть входит в наши окна, вторгается в чертоги наши, чтобы истребить детей с улицы, юношей с площадей» (Иер. 9:21; Еккл. 12:1–8). Чтобы сделать смерть более понятной, еврейские Писания уподобляли ее бессознательному состоянию, подобному сну, в котором не сохраняется бессмертной души, мыслей, дел или переживаний (Пс. 145:3,4; Еккл. 9:10).
Подобно своим соседям, Израиль жаждал поражения смерти, чтобы жизнь могла продолжаться, но при этом не надеялся на человеческие усилия, мужество или навыки, ибо понимал, что с их помощью не удастся отобрать у смерти ее добычу. По мнению древних израильтян, действия смерти, угрожающие жизни, будут обузданы Самим Богом с помощью трех особых даров. Во–первых, это Его дар деторождения, поскольку дети могут продолжать выполнение намеченных в жизни целей. «И сказал Израиль Иосифу: вот, я умираю; и Бог будет с вами и возвратит вас в землю отцов ваших» (Быт. 48:21). Во–вторых, это Его (редкий) дар переселения в иной мир, которого удостоились такие люди, как Енох (Быт. 5:24) и Илия (4 Цар. 2:11), не вкусившие смерти. Возможно, именно этот дар имел в виду псалмопевец, когда писал: «Ты руководишь меня советом Твоим и потом примешь меня в славу» (Пс. 72:24). В–третьих, это Его дар воскрешения из мертвых. «И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление» (Дан. 12:2).
Это удивительное понимание смерти, которое бросило вызов воззрениям древнейших цивилизаций и которое кажется таким современным даже в наши дни, в дальнейшем было в значительной степени утрачено.
Б. Греческие, римские и еврейские концепции
Библейское понимание смерти, столь уникальное в древнем мире, было одним из вкладов в позднейшую западно–христианскую мысль в этой области. Греческая философия также внесла свой вклад. До появления философов во времена Гомера (девятый век до н. э.) греки считали, что смерть приводит к прекращению всякой сознательной жизни и к исчезновению всех мыслей. От человека остается только бесплотная тень, бессознательное «существование» (Илиада, 23:69–107; Одиссея, 11:204–223). Популярный миф об Орфее повествует о почти успешной попытке героя добиться освобождения своей жены из преисподней. Однако с появлением первых греческих «научных» философов в Малой Азии (с VII по V вв. до н. э.) стали возникать вопросы о природе жизни, действительности и, конечно же, смерти. Например, Гераклит (ок. 544–484 гг. до н. э.) пришел к выводу, что огонь составляет высшую сущность в нашем мире и что человеческая душа — часть этого огня (О природе, 20,67,77). Следовательно, душа переживает смерть, тогда как человеческое тело в момент смерти просто переходит в иную форму бытия.
В том же русле развивались воззрения греческих городов (полисов), где высказывалась мысль о бессмертии через участие в чем–то более великом, чем личная жизнь. В надгробной речи Перикла, посвященной людям, отдавшим свою жизнь за их город (о которой рассказывает Фукидид в «Истории Пелопонесской войны» 2.35–46), речь идет о людях, умерших за его граждан и оставшихся благодаря своему поступку в их вечной благодарной памяти. В этих случаях бессмертие объясняется не наличием у человека бессмертной души, а принадлежностью к вечной реальности, будь то физической (например, вселенский бессмертный огонь) или общественной (например, город).
Однако ко времени Сократа (470–399 гг. до н. э.) и Платона (427–347 гг. до н. э.) о бессмертии души стали определенно говорить в публичных беседах. В качестве иллюстрации можно привести произведение Федон, где описываются последние часы в жизни Сократа. Сократ выражал веру в то, что в момент смерти душа освобождается от нечистого тела, чтобы жить на свободе, независимо от тела.
«Конечно, ты знаешь, что когда человек умирает… вполне естественно, что его видимая и физическая часть, которая лежит здесь в видимом мире и которую мы называем трупом, разлагается, распадается и исчезает… Но душа, невидимая часть, которая уходит в такое же славное, чистое и невидимое место, как она сама… будет ли она, если ее природа такова, какой я ее описал, рассеяна и уничтожена в момент ее освобождения из тела, как это принято считать? Ничего подобного… Истина состоит в следующем. Если в момент своего освобождения душа чиста и не несет с собой телесной скверны, потому что никогда не стремилась к ней при жизни, но всячески избегала ее… тогда она удаляется в то невидимое, Божественное, бессмертное и мудрое место, как она сама… Но я полагаю, если во время своего освобождения душа осквернена и нечиста, потому что всегда была связана с телом, заботилась о нем и любила его… она будет скована материальными путами… Поэтому душа, оскверненная присутствием телесных элементов, отягощена и стремится вниз, обратно в видимый мир… Смутные силуэты и очертания призраков, которые фактически разгуливают по кладбищам, — это не до конца очистившиеся души. Они сохраняют в себе какую–то часть видимого мира, и потому мы их иногда видим» (Федон, 80в–81г).
Такое резкое отстаивание бессмертия души не сразу получило всеобщее признание. Аристотель (384–322 гг. до н. э.) усомнился в правомерности теории Платона о формальном бытии, отличном от индивидуального существования; он указывал на то, что разновидности понятий могут существовать только в материальном мире. Таким образом, едва ли можно говорить о бестелесном существовании души, ибо только Бог является бестелесным духом. «Но мы должны вернуться к нашей теме и повторить, что чувства души неотделимы от материальной субстанции животной жизни» (О душе, 1.4036.17).