Настоящая фантастика - 2009
Шрифт:
Снова молчание. Фил вошел в дом. Дед стоял у грязного окна и рассматривал этикетку на чекушке.
— Прокоп Андреевич, я зайду?
Старик взглянул на уфолога, буркнул: «Зашел уже» и, приложив горлышко бутылочки к губам, забулькал. Потом вытер губы, тряхнул головой (Б-р-р!) и сел на лавку. Похлопал рядом с собой — садись, мол, чего уж — и сказал:
— Плохая водка…
Фил сел рядом.
— Совсем плохая, — уточнил Прокоп Андреевич.
— У меня коньяк есть, — сообщил Фил. Только он у меня не с собой. Там, где я остановился.
— А
— Татьяна Никифоровна приютила.
— Так это рядом. Через три дома.
— Да, — согласился Фил, — рядом. Принести?
— Неси. Я вообще-то коньяк не очень… но… рано мне туда еще иттить…
«Куда ему все время надо „иттить“?», — думал Фил, выходя из дома пастуха. — «И почему рано?».
Вернулся он быстро, минут через пять. Кроме бутылки дагестанского коньяка «Лезгинка» Фил захватил с собой каральку сухой копченой колбасы, упаковку галет, банку консервированного ананаса и лимон.
Старик по-прежнему сидел на лавке и грустно смотрел в окно на зеленые поля для выпаса.
Прежде чем разлить коньяк, Фил взял со стола замызганный граненый стакан и чашку, черную от заварки, сходил во двор к рукомойнику и тщательно вымыл посуду. Заходя в дом, случайно задел кроссовкой одну из бутылок, строем стоявших в сенях и занимавших весь угол. Бутылка с характерным грохотком покатилась к двери. Фил нагнулся, неаккуратно взяв стакан и чашку в одну руку, и поднял бутылку, чтобы вернуть ее к собратьям. Взгляд задержался на этикетке — зеленой с надписью «Московская». Но удивило не это. Внизу шло мелкими золотыми буквами — СССР, а на обратной стороне этикетки стояла дата выработки — ноябрь 1972 года. У старого хрыча запас, что ли, с советских времен? Схоронен где-то, туда он и ходит. Но почему «рано иттить»? Потому что его клад на видном месте? Но на видных местах подобного рода клады не устраивают. Странно… И вдруг в памяти всплыло: «Вот помню, в семьдесят втором я в армию тогда уходил…». Так сколько же старому Прокопу лет, если в семьдесят втором он уходил в армию?!.
Выпили по первой. Фил плеснул помаленьку, берег старика для беседы. К ананасам и лимону пастух отнесся с недоверием, только взглянул на деликатесы, отломил кусок колбасы и стал старательно жевать.
— Жестковата колбаска, — пожаловался он, — а зубы уже того… Но ничё, как-нибудь осилю.
— А вы, Прокоп Андреевич, ананасик, — предложил Фил.
— Сам ты ананасик, — обиделся старик.
— Да я вот что имею в виду, — Фил зацепил двузубым лезвием складного универсального ножика нежно-желтый кругляш.
— А, — понял старик, — это…
— Это ананас. Вкусная штучка, между прочим. К коньяку — самое то!
— Не-а, — помотал седой головой Прокоп Андреевич. — Не в коня корм. Я уж лучше колбасу помусолю. Давненько колбасы не едал.
Фил налил еще по чуть-чуть. Спросил осторожно:
— А вы какого года рождения, Прокоп Андреевич? Говорили, что в семьдесят втором в армию уходили. На срочную?
Старик кивнул.
— Я с пятьдесят четвертого. А в армию аккурат в семьдесят втором и уходил. Как положено, восемнадцать сполнилось и пошел служить.
— Так вам сейчас… — Фил быстро подсчитал в уме возраст Прокопа Андреевича и сам себе не поверил, — …пятьдесят четыре года всего?
И подумал: «А выглядит на все восемьдесят».
— Чё значит — всего? — удивился пастух и добавил гордо: — Не юноша уже! Пятьдесят четыре — это возраст сурьезный. А чё?
Фил замялся.
— Выглядите вы… немного старше своих лет.
Пастух поскреб седую щетину на шее и скосил взгляд на мутное от пыли и копоти стекло оконца, словно хотел увидеть там свое отражение. Пожал плечами:
— В Прасковьине все тут мои одногодки считай. Тут все так… выглядят. Те, кто старше был, поумирали уж давно… А тебе, паря, сколько годков?
— Двадцать семь, — ответил Фил, и ему почему-то стало стыдно за себя — за высокий рост, широкие плечи, румянец во все щеки, темно-русую копну волос без единого седого волоска.
— Молодой… — сказал пастух, — но и не юноша уже.
Филиппу стало еще стыднее. Двадцать семь. Не юноша, прав Прокоп Андреевич. А в Центре все «тычат» и по-свойски зовут Филом. Двадцать семь, а все — молодой сотрудник. Потому и послали не с серьезным заданием, а слухи отфильтровать.
— Баба есть?
— Что? — не понял Фил.
— Женатый, спрашиваю. Али холостой?
Фил вздохнул. Не хотел вспоминать, напомнили.
— В разводе.
— Ага, — сказал Прокоп Андреевич и осуждающе добавил: — Моду взяли теперь — чуть чего сразу разводиться… А я свою схоронил.
— Сочувствую. — Фил действительно сочувствовал Прокопу Андреевичу, его седой дырявой неопрятности, неухоженности дома.
— Да ладно, чё там. Давненько это было. Десять лет уж. Животом она маялась, от живота и померла.
Помолчали.
— А давайте, Прокоп Андреевич за ваше здоровье выпьем, — предложил Фил, разливая коньяк.
— На хрен кому мое здоровье сдалось, — не спрашивая, утверждая, грустно произнес пастух, но стакан взял.
Чокнулись, выпили. Фил отметил, что пятидесятичетырехлетнего «старца» слегка потягивает в сон, и решил, пока не поздно, перейти к главной теме:
— Так вы заходили в Дверь, Прокоп Андреевич?
Пастух кивнул.
— Расскажите?
Старик бросил на уфолога испытующий взгляд, изрядно затуманенный алкоголем:
— А нечего рассказывать. Нет там ничё интересного.
— И все-таки…
Прокоп Андреевич снова посмотрел на Фила, махнул рукой:
— Давай-ка парень, налей еще. Да побольше. А то наливаешь как ребенкам. Как звать-то тебя?
— Филиппом.
— Филипп, — повторил пастух. — Филька значится. — (Фил не обиделся на «Фильку», «Филька» ничуть не обиднее, чем «Фил») — Давай Филька, жахнем по-взрослому.
Чокаться Прокоп Андреевич не стал. Выпил полстакана и, зажевав кусочком галеты, приступил к рассказу.