Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя
Шрифт:
Мы привели не все примеры, но и этих достаточно, чтобы увидеть, какое число активно в них действует. Заметно, что образу кучи, вездесущему и навязчивому, Гоголь придает дополнительный смысл, о котором мы можем пока только догадываться. Но и сам автор отступает перед «тайной».
Вот как Гоголь, например, советует распорядиться общей экономикой дома:
«Всю хозяйственную часть дома возьмите на себя; приход и расход, чтобы был в ваших руках. Не ведите общей расходной книги, но с самого начала года сделайте смету всему вперед, обнимите все нужды ваши, сообразите вперед, сколько можете и сколько вы должны издержать в год, сообразно вашему достатку, и все приведите в круглые суммы. Разделите ваши деньги на семь почти равных куч. В первой куче будут деньги на квартиру, с отопкою, водою, дровами и всем, что ни относится до стен дома и чистоты двора; во второй куче – деньги на стол и все съестное с жалованьем повару и продовольствием всего, что ни живет в вашем доме; в третьей куче – экипаж: карета, кучер, лошади, сено, овес, словом – все, что относится к этой части; в четвертой куче: деньги на гардероб, то есть, все, что нужно для вас обоих затем, чтобы показаться в свет или сидеть дома; в пятой куче будут ваши карманные деньги; в шестой куче – деньги на чрезвычайные издержки, какие могут встретиться: перемена мебели, покупка нового экипажа и даже вспомоществование кому-нибудь из ваших родственников, если бы он возымел внезапную надобность; седьмая куча – Богу, то есть, деньги на церковь и на бедных. Сделайте так, чтобы эти семь куч пребывали у вас несмешанными, как бы семь отдельных министерств.
/…/
Заведите для всякой денежной кучи особенную книгу, подводите итог всякой куче каждый месяц и пересчитывайте в последний день месяца все вместе, сравнивая всякую вещь одну с другой, чтобы видеть ясно, от какой прежде нужно отказаться, в случае необходимости, чтобы научиться мудрости постигать, что из нужного есть самое нужнейшее» [91] .
91
Гоголь Н. В. Соч. Т. 5 (Глава из «Избранной переписки с друзьями» названа: «Чем может быть жена для мужа в простом домашнем быту, при нынешнем порядке вещей в России»). С. 148.
Есть и линия «бросания камешков». Определенное число камешков требуется для того, чтобы естественным образом, как бы случайно, подражая природе, разметить
92
Ср.: «Странно посажен сад на берегу пруда: только одна аллея, а там все вразброс. Таково было желание Гоголя. Он не любил симметрии. Он входил на горку или просто вставал на скамейку, набирал горсть камешков и бросал их: где падали камни, там он сажал деревья». (В. Вересаев. Указ. соч. С. 453.)
93
В исследовании Ермакова идет речь о неких колдовских цифрах, но не об исчисляющем, ритмическом или гармонизирующем числе, т. е. не о числе, кодирующем некий ритмический эквивалент, определяющий возможности гоголевского ленточного письма. Скорее, это ближе теме гоголевского суеверия. (Ермаков И. Д. Психоанализ литературы. Пушкин, Гоголь, Достоевский. С. 282.)
Гоголь предлагает нам проследить за гиперболикой простых вещей. Так, он советует внимательно и со всеми подробностями рассмотреть, что происходит во дворе губернаторского дома («Съезд на ассамблею»), но так, как если бы видимое представляло собой внутренность разобранного часового механизма. Можно увидеть то же самое и благодаря двойнику часов – калейдоскопу. Все вещи теперь подаются в обратном отражении, – эффект бесконечного удвоения разнородного («кучного»). Дополнительные зеркала отражают возможные образы, а не только актуально наличные. Первоначальное бытие вещей – и не хаос, но еще и не порядок. А вот еще одна линия игры в гоголевских описаниях. Так сказать, двойное исчисление, повсюду сохраняющее единый ритм письма. Образ толпы на Невском проспекте начинает строиться по отдельным узловым графам – бакенбарды, усы, талии, дамские рукава, улыбки, – которые, в свою очередь, могут быть разветвлены (вступление других, дополняющих уже найденные, деталей). Древо-графы движутся в разные стороны. Как будто Гоголь знает, что толпа должна выглядеть именно так – разрозненно, в случайных фрагментах и образах, но и в общей массе, ведь больше наблюдатель и увидеть не мог бы, поскольку толпа движется с высокой скоростью.
Мы позволили себе разбить «лесенкой» фрагмент из «Невского проспекта» Гоголя, чтобы выделить ритмический контур перечней-описаний.
«Все, что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия (1): мужчины в длинных сюртуках с заложенными в карманах руками, дамы в розовых, белых и бледно-голубых атласных рединготах и щегольских шляпках.
Вы здесь встретите бакенбарды (2),
единственные (1.1),
пропущенные с необыкновенным и изумительным искуством под галстук (1.2), бакенбарды бархатные (1.3),
атласные (1.4),
черные как соболь или уголь (1.5),
но, увы! принадлежащие только одной иностранной коллегии.
Служащим в других департаментах Провидение отказало в черных бакенбардах (1.6);
они должны, к величайшей неприятности своей носить рыжие (1.7).
Здесь вы встретите усы (3)
чудные (2.1), никаким пером, никакой кистью неизобразимые;
усы (2.2),
которым посвящена лучшая половина жизни, предмет долгих бдений во время дня и ночи;
усы (2.3),
на которые излились восхитительнейшие духи и которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорты помад;
усы (2.4),
которые заворачиваются на ночь тонкою веленевую бумагою;
усы (2.5),
к которым дышит самая трогательная привязанность их поссесоров, и которым завидуют проходящие.
/Здесь вы встретите…/(4)
Тысячи сортов шляпок, платьев, платков, – пестрых, легких, в которых иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте. Кажется, как будто целое море мотыльков поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящею тучей над черными жуками мужеского пола.
Здесь вы встретите такие талии (5),
какие даже вам не снились никогда: тоненькие, узенькие, талии никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми, вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь, от неосторожного даже дыхания вашего, не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства.
А какие встретите вы дамские рукава (6)
на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг поднялась бы в воздух, если бы не поддерживал ее мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять в воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским. Нигде при взаимной встрече не раскланиваются так благородно и непринужденно, как на Невском проспекте.
Здесь вы встретите улыбку (7)
единственную, улыбку – верх искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую, что вы увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше адмиралтейского шпица и поднимете ее вверх» [94] .
«В один миг он переселялся весь на улицу и сделался подобно всем зевакою во всех отношениях.
Он зевал (1)
пред светлыми, легкими продавицами, только что вступившими в свою весну, которыми были наполнены все парижские магазины, как будто бы суровая наружность мужчины была неприлична и мелькала бы темным пятном из-за цельных стекол.
Он глядел (2),
как заманчиво щегольские тонкие руки, вымытые всякими мылами, блистая, заворачивали бумажки конфект, меж тем как глаза светло и пристально вперялись на проходящих, как рисовалась в другом месте светловолосая головка в картинном склоне, опустивши длинные ресницы в страницы модного романа, не видя, что около нее собралась уже куча молодежи, рассматривающая и ее легкую снежную шейку, и всякий волосок на голове ее, подслушивающая самое колебание груди, произведенное чтением.
Он зевал (3)
и перед книжной лавкой, где, как пауки, темнели на слоновой бумаге черные виньетки, набросанные размашисто, сгоряча, так что иногда и разобрать нельзя было, что на них такое, и глядели иероглифами странные буквы.
Он зевал (4)
и перед машиной, которая одна занимала весь магазин и ходила за зеркальным стеклом, катая огромный вал, растирающий шоколад.
Он зевал (5)
перед лавками, где останавливаются по целым часам парижские крокодилы, засунув руки в карманы и разинув рот, где краснел в зелени огромный морской рак, воздымалась набитая трюфелями индейка с лаконичной надписью: 300 fr., и мелькали золотистым пером и хвостами желтые и красные рыбы в стеклянных вазах.
Он зевал (6)
и на широких булеварах, царственно проходящих поперек весь тесный Париж, где среди города стояли дерева в рост шестиэтажных домов, где на асфальтовые тротуары валила наездная толпа и кучи доморощенных львов и тигров, не всегда верно изображаемых в повестях.
И, назевавшись вдоволь и досыта (7),
взбирался он к ресторану, где уже давно сияли газом зеркальные стены, отражая в себе бесчисленные толпы дам и мужчин, шумевших речами за аленькими столиками, разбросанными по залу» [95] .
«Ему нравилось это чудное их слияние в одно, эти признаки людной столицы и пустыни вместе: дворец (1), колонны (2), тра-
ва (3), дикие кусты, бегущие по стенам (4), трепещущий рынок среди темных молчаливых, заслоненных снизу, громад (5), живой крик рыбного продавца у портика (6), лимонадчик с воздушной украшенной зеленью лавчонок перед Пантеоном (7).
Ему нравилась /…/
Ему нравились /…/» [96] .
94
Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Том 3 («Невский проспект»). С. 10–11.
В романе «Петербург» А. Белый пытается копировать простейшие линии скорости, которыми управлял Гоголь в описании «Невского проспекта», и вот как он это делает: «С улицы покатились навстречу им черные гущи людские: многотысячные рои котелков вставали как волны. С улицы покатились навстречу им: лаковые цилиндры; поднимались из волн как пароходные трубы; с улицы запенилось в лица им; и были околоши: синие, желтые, красные. / Отовсюду выскакивал назойливый нос./Носы протекали во множестве: нос орлиный и нос петушиный; утиный нос, курий; и так далее, далее…; нос был свернут набок; и нос был вовсе не свернутый: зеленоватый, зеленый, бледный, белый и красный. /Все это с улицы покатилось навстречу им: бессмысленно, торопливо, обильно». (Белый А. Петербург. М.: Наука, 1981. С. 253–254.) Заметно, что отношение Белого к петербургской толпе и ритмам ее движения по Невскому проспекту иное, чем у Гоголя. Первому интересна не сама толпа, а то, что эта толпа так же, как и ранее, откликается на образ роения, беспорядочного, но мощного движения, перед которым не устоит ни один наблюдатель гоголевского склада. Но и, конечно, игра Белого с гоголевскими носами, они и составляют толпу Невского проспекта.
95
Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Том 3 («Рим»). С. 193.
Это часто встречающийся у Гоголя зачин, как уже отмечено, пример превращения известного слова или идиомы в словечко, придания ему значения, которого оно не имеет, или лишается в данном контексте, или если имеет, то только одно из многих, и не самое главное. Ведь понятно, что зевать – это скучать, что зев – это раскрытый при зевании рот и т. п. Но Гоголю как будто это неизвестно, ведь он устанавливает иное этимологическое родство с тем, кого называют зевакой, – тот, кто, заглядевшись на что-либо, теряет ориентацию в пространстве и времени. Простонародное: «Налетай, не зевай!». Зевака – праздношатающийся, фланер или человек толпы (Э. По). Итак, зевать – это наблюдать, рассматривать, глядеть, проявлять интерес, проводить время за интересным занятием. Так, обойдено «точное» словарное значение. Если мы откажемся списывать все это на ошибки или небрежности Гоголя, то признаем, что подобное толкование интенсифицирует глагольную форму, наделяет его дополнительным значением, которого оно как будто и не имеет, или оно забыто. Но если мы будем настаивать с таким упорством, как Гоголь, то оно вновь его обретет.
96
Гоголь Н. В. Собрание сочинений. Том 3 («Рим»). С. 202.
Все основные состояния хаоса передаются в литературе Гоголя тремя доминирующими видами куч: одни исчислимые, другие неисчислимые, и третий вид – исчисляемые.
97
См., например: «Каждое из этих чисел является для пра– логического мышления реальностью, которая воспринимается сама по себе и которую нет нужды рассматривать и определять как функцию других чисел. Каждое число имеет, таким образом, свою, ни к чему не сводимую индивидуальность, которая позволяет ему точно соответствовать другому числу, имеющему не менее определенную индивидуальность». (Леви-Брюль Л. Сверхестественное в первобытном мышлении. Москва, «Педагогика-пресс», 1994, с. 174; а также: Элиаде М. Космос и история. М.: Прогресс, 1987. С. 162).
С годами Гоголь становился все более утонченным мастером этих подвижных лент описания (реестров, коллекций, инвентарей). Где начинается одно, что подчиняется методу исчисления, а где другое – что не подчиняется? Конечно, как исчислимая, так и неисчислимая кучи соотносятся с возможностями рассказчика: первая доступна описанию, наблюдению, оценке и счету, – можно замкнуть ряд и установить ритмическое целое; далее – наделить гармоническим ладом любую избыточность или эксцесс числа 7 (+/-2). В то время как образ второго рода кучи относится к бесконечно малому, или бесконечно большому множеству, – к тому, чем рассказчик не в силах овладеть и подвергнуть гармонизующему исчислению, – это вихри, пары, туманности, протоки и массы. Как «нативный» писатель Гоголь был не в состоянии контролировать письмо, оно было для него природным явлением. Невозможно «принудить себя к письму, раз не пишется», и вот вдруг начинает «хорошо работаться», и письмо движется, все более разветвляется, даже разливается в широкий единый поток… Но что значит писать? Это значит использовать в каждый момент определенный резерв памяти, и эта память должна быть соизмерима с быстротой записи (совпадать с игрой воображения). Тогда писать – это копировать, переписывать, плагиировать. Вот клочки бумаги, на которых нанесены какие-то знаки, высказывания, и, прежде всего, нужные «словечки». Подобное ключевое слово, если оно и было записано, то потому, что было необычным, позволяющим удерживать в памяти целую сеть сопутствующих ему образов. Ключевое слово – код, который позволяет открыть оперативный слой памяти, и тем самым сохранить не тот его смысл и контекст, который оно имело когда-то, а тот, который оно получило. Возобновить прошедшее время как настоящее. Иначе говоря, письмо поддерживает то, что называют краткосрочной, или оперативной памятью. Но раз так, то нельзя ли предположить, что для того чтобы писать быстро, нужно и быстро вспоминать то, что впоследствии окажется причиной и содержанием самого письма? А быстрота воспоминания, естественно, должна опираться на определенную мнемотехнику, позволяющую достигать максимально быстрого воспроизведения того, что помнится. Если же мы вводим представление о магическом числе, то только потому, что для Гоголя оно действительно имело значение. Предположительно, если учесть приведенные примеры, оно определяло ритмическое качество описания (картины).
Человеческая память в непосредственном действии быстрого запоминания способна удержать ограниченный объем информации, и это число обычно колеблется в промежутке от 7 (+/-2) [98] . Если же это так, то быстро запоминаемое остается на какое-то время готовым к использованию. Можно не только воспроизводить, повторять, но и менять местами отдельные единицы, не теряя их целостного образа в памяти. Магическое число позволяет этим единицам быть отдельными и автономными, но слитыми единым ритмом их представления. Конечно, это число относится к параметрам кратковременной памяти и состоит из ограниченного количества элементов мгновенного запоминания. Число не имеет здесь магического оттенка, оно – просто число, соответствующее количеству запоминаемых по отдельности элементов. Так, первоначальная форма исчислимой кучи, определяемая числом 7 (+/-2), и есть образец ряда, ритмический прототип [99] .
98
Впервые эта идея организации кратковременной памяти была сформулирована в статье Миллера «Магическое число семь плюс или минус два». (Дж. Миллер. Информация и память. – Восприятие. Механизмы и модели Москва, «Мир», 1974. С. 28–36). Следует обратить внимание также на ряд важных размышлений о константных свойствах кратковременной памяти, представленных в мировой литературе. Вот одно из них: «Мы, очевидно, можем удержать в кратковременной памяти от 5 до 9 (т. е. 7-/+2) отдельных единиц запоминаемого материала. Иногда возможна группировка таких единиц, и тогда вам кажется, что мы способны запомнить больше. Номер телефона 481–39–65 – это 7 единиц, а номер 234–56–78 уже можно считать одной единицей, если он будет воспринят как «последовательность чисел от 2 до 8». В ряду отдельных букв каждая из них будет одной единицей, но в случае их объединения в осмысленные слова единицей станет уже слово». (Ф. Блум, А. Лейзерсон, Л. Хофстедтер. Мозг, разум и поведение. Москва, «Мир», 1988. С. 162).
Не вовлекаясь в спор по поводу универсальности закона числа 7 (+/-2), заметим, что нам было важно лишь указать на один из возможных и первоначальных способов организации «чувственного» материала в языке (литературе) Гоголя. Поскольку мы придаем значение всем различиям, которые отыскиваем при установлении «числовых» закономерностей, позволяющих классифицировать гоголевские «кучи». Вот почему поражает искусство, с каким Гоголь выстраивает все новые ряды числа, постоянно меняя состав единицы запоминания.
99
А. Белый в развертывании автобиографических проектов («эвритмических») также использует число 7, пытаясь придать своей «истории жизни» некую ритмическую определенность. Нельзя забывать, что Белый вполне сознательно отыскивает эвритмическую основу в «истории» собственной жизни. Отношение к числу 7 он располагает внутри других, его составляющих отношений-чисел. Так, 4, будучи срединным числом ряда, устанавливает принцип цикличности и возврата ритмической структуры, обнаруживает ее в графах пространственного опыта. См. например: «Антропософы, мы, взявшие ритмы “7-ми” из потребностей нашего времени, – знаем ли все мы, что ритм 7-ми, – ритм, только ритм, прием “нынче”, могущий в годах пертурбировать в 10, в 12, в 14 – в что еще? Сколько бы не влеклись в правоверии нашем к разучиванию наших “циклов”, и сколько бы их ни вытверживали – на зубок – нет в нас циклов, пока нет – цикличности в нас; циклы – схемы движения; взятые ритмом души – они космос…» (Белый А. Душа самосознающая. М.: Канон, ОИ Реабилитация, 1999. С. 405). Ритм здесь мы будем (вместе с Белым) понимать предельно широко, допускать, следовательно, возможность спекуляции вокруг онтологической схемы (мировой). Так, им повторяется всюду, что ритм – это кривая, но она не подчиняется ни метру, ни такту, эта кривая индивидуальна, поскольку то, что она отражает в себе, есть ритмический организм, опять-таки абсолютно уникальный.
2. «Окно захвата». Ритм и гармония
Магизм гоголевского представления кучи опирается на символическое значение самого числа, ведь оно служит условием преобразования ряда в строй, в единое ритмическое целое – Произведение. Да и речь идет не об исчислимом числе, а исчисляющем, символическом, ритмическом числе. Итак, все перевертывается: теперь имеет смысл не число, которое исчисляется, а число, которое исчисляет – число исчисляющее [100] . Обычно все, что мы знаем о числе, опирается на интуицию однородного и пустого пространства, делимого, наполненного только количествами. Тогда число оказывается суммой отдельных моментов времени, получивших пространственную обособленность. Рассуждая так, мы находимся как бы вне исчисляемых порядков. Однако, предполагая, что при восприятии числа изнутри («сознание числа») должен произойти переход количественного образа числа в качественный. Мы должны запомнить… а запоминать – это и быть внутри числа. Иначе говоря, чтобы запомнить, надо закрепить в памяти ближайшие мгновения, и для этого недостаточно чисто механического повторения или заучивания, необходима еще эмоциональная составляющая. Так «мертвое» число, хранящее в себе будто наспех и случайно собранные мнезические элементы, вдруг оживает. Отсюда раздвой в понятии числа: одно число интенсивное, качественное, другое – количественное, экстенсивное. Интенсивное число – это число ритмическое (заметим, не гармоническое). Когда мы слышим мелодию, то, естественно, воспринимаем ее как длительность, скользящую между различными уровнями интенсивности звучания отдельных ее частей; она соткана из сливающихся микродлительностей, «…звуки сочетаются и действуют не самим своим количеством как таковым, а присущим этому количеству качеством, т. е. ритмической организацией всего целого» [101] . Следовательно, целое выступает здесь не просто как механическое соединение, а как ритмическая праформа, дающая каждой единице свое место в повторении. Исчислить – это наделить ритмом, причем идет речь не об одном, двух, трех или четырех, а о множестве ритмов. Число гармонично, когда ограничивает интенсивность и вводит предел для ритмических повторов. Число – не просто произвольный набор единиц, а количество повторов. Каждая единица представляет собой не отдельное, простое число (повторений), а сложное, составное; является сгущением другого ряда единиц, чье единство также будет определяться из ритмической формы избранного числа. Единица есть сгусток, и он, в свою очередь, собирается из более малых сгустков. Там же, где ритмическая основа утрачивается, событие письма не может состояться.
100
Нечто подобное мы обнаруживаем у М. Пруста. Например, развитие темы любви и ее перенос в «музыкальную фразу». Отношения между Сваном и Одеттой, «история их любви» получают свою музыкальную форму именно тогда, когда, собственно, «любви» больше нет. Мгновение высшего напряжения любовного чувства консервируется, покрывается непроницаемой оболочкой, и пока жив Сван, ничто не может ее разрушить; всякий раз, когда он слышит известную музыкальную фразу Вентейля, забытый мир «любовного чувства» снова рождается, и как будто в первый раз. Этот пример, конечно, мало что нам поясняет. Мы привели его лишь для того, чтобы подчеркнуть отчетливо видимую чувственную бессодержательность гоголевской ритмической формы: она не вспоминается, она – способ запоминания, и только такая форма памяти возможна для Гоголя.
101
Бергсон А. Собрание сочинений. Том 1. М.: Московский клуб, 1992. С. 95.
В хронобиологии ритмов естественных (суточных, например) уделяется большое внимание изучению окон захвата [102] . Действительно, ритм – не абстракция, он всегда кому-то принадлежит, собственно, любое существо обладает ритмом, правда, абсолютно уникальным и неповторимым. Но, чтобы выжить, тому же животному необходимо соотнести собственный ритм с теми ритмами, которыми наделена среда, чье ритмическое многообразие невозможно и вообразить. Поэтому захват всегда относителен. Насколько широки или сужены границы «окна» – вот что указывает на время, которое позволяет животному удерживать автономной витальный ритм (т. е. жизненно необходимый, – ритмы сексуальной, световой, пищевой, территориальной активности). В приведенных примерах число 7 (+/-2) представляет собой именно такое «окно захвата», ритмическую праформу нашего числа. Ведь, как мы могли видеть, каждая цифра, составляющая ряд числа, также есть число, снова распадающееся на условное число единиц приблизительно 7 (+/-2). В отличие от ритмических форм, наблюдаемых в природной среде, в литературе ритмы действуют с намного большей спонтанностью, чаще всего они представляются свободно текущими (не «захваченными»). Тогда произведение, это ритмически активное целое, определяется именно той индивидуальной миметической способностью, какой оно обладает изначально. Есть еще один момент (правда, дискуссионный), который стоит отметить.
102
Ср.: «Автономные (самоподдерживающиеся) колебания поддаются захватыванию периодами, отличными от их собственного, «естественного» периода, лишь в том случае, если это отличие не слишком велико. Область значений периода принудителя, при которых захватывание возможно, называется “окном захватывания”. Это окно становится шире по мере усиления принудителя; кроме того, ширина его зависит от “степени устойчивости” или степени автономности циркадианной системы». (Ашофф Ю. Свободнотекущие и захваченные циркадианные ритмы – Биологические ритмы. Под редакцией Ю. Ашоффа. В 2 тт. Т. 1. М.: Мир, 1984. C. 62–63.) Несмотря на специальную терминологию, используемую современной наукой в изучении циркадных ритмов, ценность термина (и образа) «окно захвата» для нашего анализа несомненна. Каждый писатель, с такой страстью вовлеченный в письмо, как Гоголь или Кафка, так или иначе должен был «почувствовать» и найти его ритмическую основу, а затем всю жизнь следовать ей как сомнамбула. Собственно, такое «окно захвата» вводит в хаос образов, интуиций, ложных установок некое ритмическое число, т. е. своеобразный порядок, возобновляемый вопреки всему, что может ему помешать. (См. также Robert L. Les Horloges biologiques, Paris: Flammarion, 1989. P. 188–200.)