Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя
Шрифт:
Вихрь бала, «все летит и улетучивается в быстром галопаде», также вдруг и неизвестно откуда – вихрь сплетней, что окутывают город, оба эти вихря точно выражают подлинный смысл всеобщего безделья как особого рода умения получать удовольствие из скуки, из ничегонеделания. Но за поверхностью этих ложных явлений жизни то неподвижное, пустое, что оказывается прообразованием [20] смерти, победившей жизнь и все живое, – царство мировой скуки.
20
Это гоголевское «словечко».
Игра без правил. Отмена целого пласта реальности, который в повествовании является обязательной рамкой для временных знаков события [21] . Однако событий нет, только происшествия. Очередное происшествие языка… и взрыв смеха, какой иногда испытываешь в качестве свидетеля трагикомичных уличных сценок: сначала пугаешься, а потом смеешься, если все обошлось и никто не пострадал, а ты сам отделался легким испугом. Смех не столько чередуется с испугом, он и есть выражение испуга, – предвестника будущего ужаса, освободиться от которого можно опять-таки лишь смеясь. Смех, вытесняя смысл, становится свидетельством происшествия… Принцип: то, что не должно случиться, то обязательно случится, – разве это не повод для смеха? Происшествие – не событие, а общее имя для всего невозможного и чудного. В происшествии объединены свойства случая и чуда, например, «чудесное происшествие (или приключение)». Происшествие сполна проявляет стихию исторического, внезапно вторгается в монотонную, «спящую» повседневность природного бытия, оживляя скрытые конфликты. Происшествий не ожидают, они со всех сторон и нигде, они столь часты, что отыскать их причину невозможно, их признают, они шокируют, им удивляются. В отличие от события происшествие не имеет внутренней меры времени – длительности – и исчерпывает свое содержание в каждом моменте проявления. «Вот так это и случилось… (и ничего не поделаешь)!» – всякая событийная интерпретация выглядит излишней. Реальность же предстает как случай. Вот почему мы настаиваем: явление гоголевского персонажа – это «несчастный случай», accident. Литература Гоголя – парад происшествий, все в первый и последний раз. Гоголь как сценограф: не рассказывает, а показывает, мимически точно, театрально представимо. Поскольку происшествие случайно, оно не может не удивлять, и если нет иного контакта с реальностью, кроме случая, то и сама реальность предстает как одно происшествие. Если сходные обстоятельства повторяются, то жди обязательно: что-то случится; если же это что-то и происходит, то всегда неожиданно, т. е. потому, что не должно было случиться. Ожидание тревожно, испуг внезапен
21
Не реальность в физическом смысле слова, а образ реальности, хотя и чисто условный, но с которым соотносятся все высказывания о «реальной» реальности. Ср.: «У меня никогда не было стремления быть отголоском всего и отражать в себе действительность как она есть вокруг нас. Я даже не могу заговорить ни о чем, кроме того, что близко моей душе». (Вересаев В. Гоголь в жизни… С. 354.)
22
См. подробнее: Бушуева М. «Женитьба» Н. Гоголя и абсурд. М.: ГИТИС, 1998.
Из всех теорий смеха только теория комического А. Бергсона может послужить основой для выяснения особенностей гоголевских смеховых приемов. Правда, сразу же надо внести некоторые уточнения. Следует различать смех (определенная реакция на смешное), комическое (то, что может вызвать смех) и смеховую ситуацию (то, что вызывает смех). Комическое – наше представление о том, когда и по поводу чего мы смеемся, осталось бы неясным без внезапно возникшей смеховой ситуации. Ведь ситуативность определяет начальные условия смеховой реакции. Необходимо описание места(сцены), оценка продолжительности того, что и как происходит (время), и что из происходящего и какую требует реакцию, насколько спонтанную (интенсивность) и прочее? Ирония, гротеск, карикатура, шарж – все приемы, которые позволяют несмешное делать смешным (все может стать смешным). Гоголь использует иную, чем в сатире или гротеске, миметическую технику; он не над и не внутри, а скорее вне; его персонажи, все эти невероятные куклы-чудовища, не откликаются ни на какое подражательное движение, исходящее от автора, они не отражают, а поглощают миметическое. Но что значит поглощать миметическое? Допустим, что универсальной причиной смеха, по Бергсону, всегда является природная косность, ставшая автоматической [23] . А это значит, что там, где ожидается живое движение, реакция или порыв, мы находим остановку, некий обрыв или каталептический транс (уверенная поступь сомнамбулы в лунную ночь – пример такой косности). Следовательно, мы смеемся над тем, что лишено достаточной гибкости и свободы, достаточной миметической силы, чтобы избежать поглощения косным автоматизмом омертвевшего. Смех усиливается, если все попытки совершить управляемое движение оказываются тщетными. Ведь привидения, монстры, вампиры и вурдалаки, серийные убийцы и молчание ягнят, летающие ведьмы и дети кукурузы – весь этот практически неисчислимый ряд персонажей-двойников – инициирует вселенский «громоподобный» смех, которым объявляется ужас существования.
23
Ср.: «Причина комизма здесь одна и та же. И в том и в другом случае смешным является машинальная косность там, где хотелось бы видеть предупредительную ловкость и живую гибкость человека» (Бергсон А. Смех. М.: Искусство, 1992. С. 15).
Истинный смех, или смех, который не принадлежит никому, если угодно, дзенский смех, это смех, рожденный из условий абсурда, и он – единственный выход. Это вовсе не значит, что причиной смеха может оказаться некая особая ситуация (как бы она ни казалось смешной). Конечно, смех, чтобы распространиться и заразить собой, нуждается в завершенности смеховой ситуации (наборе всех необходимых условий), но истинной причиной останется все же та, которая ничем не определяется и ни в чем не может быть выражена, – смеюсь в силу абсурда (нет повода для смеха, но смешно). По природе своей юмор ближе к реакции на абсурд (на нелепости, «чудности» ситуации); он всеобщ, не локален и не субъективен, он – «смех без причины». Юморист – чаще не субъект юмора, а объект, носитель скрытой силы абсурда, ведь ею пронизано повседневное бытие; поэтому заразительно смешным будет то нечеловеческое, что пытается представить себя человеческим [24] . Иногда смех является следствием осознания безысходности, той абсурдной ситуации, в которую ты заброшен…
24
Главное упущение достаточно систематичного обсуждении В.Я. Проппом тем юмора и комики – в предположении, что смех может вызываться произвольно и независимо от условий (т. е. от некой ситуации), как будто в мире есть что-то смешное, и что существует независимо от того, будем ли мы смеяться над чем-то или нет. Отсюда, и следуя за Бергсоном, Пропп начинает перечислять возможные причины смеховых ситуаций, которые, конечно, можно дополнить, но они настолько субъективно ограничены, что не могут служить основанием для понимания природы смеха. Все исследование останавливается на пороге анализа смеха-над без перехода к смеху-без-причины, мировому, возникающему безотносительно к пожеланиям смехового субъекта. Если и есть некое смеховое начало, чуть ли не субстанция смеха, которой мы все должны быть приписаны, то уж во всяком случае, она не может принадлежать нам. Наш смех не имеет достаточной причины, чтобы стать смехом всеобщим. (Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. М.: Искусство, 1976).
Разное отношение к Гоголю как комику и миму. Но к двум крайним взглядам я бы отнес, с одной стороны, «наивность» проф. Ермакова, с другой – «прожженность и сарказм» проф. Набокова. Первый пишет: «Гоголь проводит четкую границу между неорганическим (скоморох) и органическим смехом, другими словами, между частичным (“беспутный”) и всеобщим (смеяться сильно над тем, что действительно достойно осмеяния всеобщего)» [25] . Второй же вообще ставит под сомнение смеховое начало у Гоголя: «Когда мне кто-нибудь говорит, что Гоголь юморист, я сразу понимаю, что человек этот не слишком разбирается в литературе» [26] . И далее: «Когда я хочу, чтобы мне приснился настоящий кошмар, я представляю себе Гоголя, строчащего на малороссийском том за томом “Диканьки” и “Миргорода” – о призраках, которые бродят по берегу Днепра, водевильных евреях и лихих казаках» [27] . И это «пишется» после гоголевских гримас Розанова. Ермаков-психоаналитик допускает, что Гоголь-пациент может управлять собственным заболеванием достаточно искусно, и даже «заиграться в болезнь». Вот почему важно не то, что Гоголь говорит о себе, а те причины, которые заставили его так говорить. Сколько бы Гоголь ни пояснял природу собственного смеха, и ни идеализировал ее, понятно, что этот смех не относится к миру с добродушной иронией, но он не является и смехом мщения или уничтожающим смехом. Этот смех рождается из абсурда гоголевских словечек и положений, и поскольку особенности изображения настолько невероятны, нелепы, что скорее пугают, чем действительно смешат. Каждое словечко – «происшествие», а раз так, то говорить о какой-то разумной силе, которая якобы управляет гоголевским смехом, не приходится. Гоголь – чистый комик, он всегда смеялся смехом бессмысленным. И смешил до тех пор, пока смешное не теряло связь с породившей его ситуацией. То, что действие гоголевского смеха продолжается до сих пор, определяется не тем, что сохраняются прежние условия смеховой ситуации (что и сегодня в жизни полным-полно «Хлестаковых» или «Городничих»). Напротив, как раз именно потому, что гоголевский смех безотносителен к ситуации, в которой рожден, и делает его универсальным феноменом, вне времени и места… Лучший читатель Гоголя бьется, ослепший от слез, в смеховых конвульсиях, как будто его насильно щекочут или пытают слабым электрическим разрядом; говорить о других вариантах чтения не приходится.
25
Ермаков И.Д. Психоанализ литературы. Пушкин, Гоголь, Достоевский. М.: Новое литературное обозрение, 1999. C. 201.
26
Набоков В. Лекции по русской литературе. М.: «Независимая газета», 1996. С. 52.
27
Набоков В. Лекции по русской литературе. М.: «Независимая газета», 1996. С. 53.
2. Произведение из хаоса
Я продолжаю работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание «Мертвых душ».
В метафизике искусства, развитой немецкими романтиками, противопоставление произведение (Космос) – природа (Хаос) оказывается тонко расчлененным предметом мысли [28] . Древние греки видели в хаосе нечто бесформенное, часто внезапное и катастрофическое проявление природных сил и противопоставляли его Космосу. Хаос – первоначальное состояние всего того, что еще не получило или только что потеряло форму (ср.: «погрузиться в хаос»). Это сама Природа, в своей первозданности. Сначала был хаос, и не было ни неба, ни земли, первоначальное состояние сил природной материи, до-или-постчеловеческое. Хаос – бездна, что «шевелится под ногами» [29] . Романтический гений представляет себе хаос несколько иначе, не как что-то беспорядочное, но как форму форм или абсолютную форму, по определению Шеллинга: «…ибо универсум есть хаос как раз вследствие абсолютности формы, или вследствие того, что каждое особенное и в каждую форму вложены опять-таки все формы и тем самым абсолютная форма» [30] . В созерцании абсолютного и рождается представление о хаосе, т. е. как явление хаос принадлежит области творящего мир созерцания. В таком случае нет бесформенного, противостоящего форме, а есть лишь бесконечность самой формы. Романтическое переживание – это переживание бесконечного, и оно хаоидно по определению, ибо хаос само условие (даже принцип) созерцания вечных форм. Романтическое произведение проникается силами хаоса, они участвуют в его строе, отчасти или временно им поглощаются, но хаос не перестает также противостоять любой форме, участвуя в ее создании; форма же, в свою очередь, испытывая напряжение, которое привносят в нее силы хаоса, продолжает развиваться; все в движении, ничто не покоится, все хаотирует, приобретая форму, тут же ее теряет. Что же это за силы? К ним следует отнести, естественно, с оглядкой на поздних романтиков, литературный «примитив» и мифографию Гоголя следующие пары: силы расширения (высоты, широты, дали, быстроты) и сужения (распада, омертвения, окаменения, сжатия), влечения (радости, восторга) и отталкивания (страха, ужаса, отторжения, неузнавания). Одни силы активные, «творящие», другие реактивные, пассивные. Два образа хаоса: позитивный, когда он переживается как природное сверхизобилие, источник всех энергий и форм жизни, как даль, широта и быстрота охвата всего того, что чувствуется, помышляется или представляется; негативный, когда он – сила, грозящая небывалым опустошением, утратой формы, истощением, погружением во мрак и ужас, и нет больше выбора в объектах чувственных переживаний. Гностический знак падшести природы – хаос – предстает как негативный образ бесконечного. Конечно, негативно переживаемая бесконечность не имеет ничего общего с позитивной, которая открывает для романтического субъекта, воображающего себя бесконечным, горизонт фихтеанского «я». Субъект ничем не ограничен и способен, бесконечно ускоряясь, пробегать грани любого фантастического образа. В каждой точке романтического
28
Обращение к идеям немецкой романтической традиции (Ф. Шлегелю, С. Кьеркегору, Ф. Гельдерлину, И. Герресу, Ф. Баадеру, Жан-Поль Рихтеру и философии Шеллинга) вызвано стремлением еще раз определить насколько полно литература Гоголя отражает универсальную онтологию романтического, насколько эта литература становится литературой благодаря именно романтическому переживанию, какие категории, понятия, представления или идеи оказываются для нее регулятивными и направляющими, независимо от того, сознаются они или нет? Мы опускаем вопрос о прямых заимствованиях и подражании (см., например, важные работы академика В. Виноградова).
29
Ср. также: «Хаос – позднейшие объясняют его как пустоту или даже как грубую смесь материальных стихий – это чисто умозрительное понятие, но не порождение философии, которая предшествовала бы мифологии, а порождение философии, которая следует за мифологией, стремится постичь ее и потому выходит за ее пределы. Лишь пришедшая к концу и обозревающая с этого конца свои начала мифология, стремящаяся объять и постичь себя с конца, только она могла поставить хаос в начало» (Шеллинг Ф. В. Сочинения в 2 т. Т. 2, М.: Мысль, 1989. С. 190).
30
Шеллинг Ф. В. Философия искусства. М.: Мысль, 1966. С. 89.
Романтическое эго имеет достаточно сложное строение, ведь оно должно быть одновременно бесконечным и конечным, чтобы открылась возможность разрешить апорию созерцания (бесконечное может созерцаться только тем «я», которое, будучи конечным, в основе своей является бесконечным). Шлегель включает в состав романтического чувства «я» инстанцию пра-я, которая поддерживает притязания «я» на мир и содержит в себе опыт бесконечного. Все же то, что является или может быть представлено как внешнее, есть противо-я, которое, в свою очередь, постигается в качестве возможного «ты» (хотя природа и природные вещи остаются внешними, тем не менее их познание на основе духовной структуры я/пра-я возможно). Эго – это идеальная форма ловушки, устроенной романтиком силам хаоса. Но вот что нужно иметь в виду при анализе романтического миросозерцания: романтическое «я» везде «как дома», т. е. не допускает существование внутри эго-инстанции каких-либо форм не-я, непереводимых под патронат «я» [31] . С другой же стороны, отрицательные силы хаоса подавляют, разлагают, всасывают в себя позитивную энергию и, естественно, исключают романтического субъекта из игры бесконечного. Шеллинг указывает на двуначальность человеческой (читай, романтической) природы. Два центра, смещающиеся и расходящиеся: темнота (тяжесть) – свет (легкость). Одно в другом, из тьмы рождается свет, но свет не в силах преодолеть тьму, она хоть и в остатке, но всегда действенна и неуничтожима, лежит в основании света как базовый тварный элемент. Хаос как солнечный диск световых, кипящих сил бесконечного, как энергия-плюс, и хаос как черная точка, пятно, дыра, как энергия-минус; хаос, одаривающий игрой сил и свободных энергий, и хаос, извлекающий ее, поглощающий; первый рождает формы, второй их уничтожает [32] . Триадическая структура инстанции романтического эго – «противо-я»/«я»/«пра-я» – соответствует состояниям хаоса: позволяет романтику управлять образцами хаотического.
31
Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. Т. 2. М.: Искусство, 1983. С. 154.
32
Ср.: «На поздней стадии романтизма хаос – это образ и понятие негативные, и сам хаос темен, и дела его темны. У ранних романтиков все можно получить из рук хаоса – и свет, и красоту, и счастье, для поздних хаос все отнимает и ничего не возвращает». (Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. Л.: Художественная литература, 1973. С. 37, С. 38.) Исторический аспект не выглядит в данном случае обоснованным, как на это надеялся Берковский. Романтическое понятие хаоса двойственно и не делится сначала на черное, потом на белое без остатка. Можно говорить о различных видах настроенности в ранней или поздней романтике, но понятие хаоса (как понятие) включает в себя эти моменты историчности как снятые, или вытесняемые.
Но что такое центр в романтическом опыте? Это всегда точка, пункт, точка зрения (вид или перспектива), включенная в круг, так как всякий центр есть отношение к тому, что вне центра, к тому, что находится на периферии. И вот мы видим геометрию двух хаосов, двух начал: точка в центре круга. «Всякое существо во вселенной есть центр, который воспринимает все радиусы, которые идут к нему извне от всего прочего с удаленной в бесконечность окружности его, воспринимает столько радиусов, сколько способен воспринять» [33] . Интенсия сжатой в точку энергии и экстенсия в виде мгновенно расширяющегося круга. Свертывание и развертывание; первое уходит в темные слои «пра-я», во внутренние измерения «я», второе взрывается и распространяется с быстротой света, на мгновение озаряет изначальный мрак; нехватка и избыток бытия. Гармоничное равновесие сил в романтике достигается возможной экспансией точки из центра на периферию круга, с обязательным возвратом на прежнее место. Периодичность возврата неизменна. Точка пульсирует, ее взрывная динамика усмиряется глубинной безосновностью тварного бытия, вероятно, чем-то схожего с «черной дырой». Иначе говоря, в теории двух начал, присущей романтическому миросозерцанию, действуют и два рода сил: силы взрывные, освещающие, светлые и силы кристаллизации, оцепенения, подавления, тяжести; яркое и светлое всегда прослоено, начинено темными пятнами, темное покрыто светящимися точками. Но это, однако, не простая дихотомия, учреждающая разделение сил светлого и темного, мрака и света и их смешение. «Без предшествующего мрака нет реальности твари; тьма – ее необходимое наследие» [34] . Два центра силы, темный и светлый [35] . Речь идет не о круге, а о сфере, точнее, о двух сферах, поддерживающих друг друга и различающихся по отношению к первоначальной неразличимости ничто, подлинной основы без-основного и неразличимого в себе Un-grund (Я. Беме).
33
Баадер Фр. Из дневников и статей – Эстетика немецких романтиков. М.: Искусство, 1987. С. 532–533.
34
Шеллинг В. Ф. Сочинения в двух томах. Т. 2. С. 109.
35
Ср.: «Так вообще я, индивидуальность, есть в самом деле базис, фундамент или естественный центр каждой тварной жизни; однако, как только она перестает служить центром и властно выступает на периферию, в ней загорается злобное танталово себялюбие и эгоизм (возгоревшегося Я). О превращается
Если мы теперь обратим внимание на наиболее повторяющиеся гоголевские образы, то заметим, насколько они точно следуют формальной онтологии романтического. У Гоголя обнаруживается сфера Анти-Земли (Небо), воздушная, бестелесная, распространяющаяся в даль и в широту; сфера Анти-Неба (Земля), концентрирующаяся в неподвижности и тяжести. Романтический субъект обретает свою динамику на границах эти двух сфер; точка – это его местопребывание на переходе от взрывной экспансии, расширения, к последующей концентрации и сжатию. Так сжимается сердце, сужается в точку горизонт, обездвиженное, цепенеет тело – время страха; или, напротив, расширяется, распахивается, сбрасывает тяжесть – время радости и полета. Вражда и любовь. Не отсюда ли то значение, которое придается мгновению? Ведь только оно имеет смысл в человеческом существовании, ни прошлое, ни будущее; сквозь мгновение прорывается бесконечное.
Романтического гения отличает томление, тоска по бесконечному; он всегда готов к встрече с бесконечным, как бы оно не представало перед ним, в виде ли грез, сновидений, кошмаров или чуда. Эта готовность переходит и на стилистическое своеобразие письма [36] . Динамика первоначального хаоса, борьба всех тенденций, следовательно, не тел, а сил [37] . Естественно, что действие этих сил в границах произведения иное, чем их действие в бес-и-пред-форменном состоянии хаоса; его уже нельзя обсуждать «чисто абстрактно» и «спекулятивно» (как это делает Шлегель, ссылаясь на Фихте), отвлекаясь от наличных форм чувственности, которые ими же и вызываются. Первоначальную силу бытия, почти мистическую, романтики называли влечением (стремлением и т. п.). Хаос влечет к себе… Если ужас и страхи, что переживаются перед лицом разрушения, гибели, угрозы смерти, могут быть обусловлены происходящими событиями, то непонятно, почему к ужасному, при всем отторжении от него и антипатии, нарастает чувство влечения, подчас эротически окрашенное. Неприятие, отрицание хаоса в пользу порядка и гармонии, и вместе с тем влечение к нему. Если раннее романтическое сознание подчеркивает в томлении по бесконечному светлую сторону хаоса, то позднее – темную. Сходная чувственная сила, – жуть, чудное и жуткое – постоянно проявляет себя в литературе Гоголя. Влечение к бесконечной полноте и раскрытости, абсолютной свободе и совершенству, свету может достичь некоего предела. Вот тогда и начинается движение в обратном направлении (при котором влечение к бесконечному «замораживается»). Силы активные обращаются в силы реактивные, пассивные, нет противостояния, есть лишь следование тому, что происходит само собой, что имеет собственную цель вне творческого порыва. Томление по бесконечному, обращаясь на противоположное себе, оказывается движением к самоуничтожению, пускай даже светлая сторона еще сохраняет некоторое число иллюзий и маскирует черную дыру, которая начинает все в себя втягивать [38] . Вот романтический противоход, ведущий к инверсии терминов. В литературе Гоголя это влечение-к-хаосу входит в состав многих аффектов (страха, беспокойства, тревожности, мнительности, мании преследования и т. п.). Естественно, что это уже не томление по бесконечному, не искание его, но удвоение на противоходе романтического канона переживания: светлая сторона обрушивается в тьму, и тьма, как раньше, уже колдовски не играет светом, она черна, черная яма. Другой вопрос, каким образом в литературе Гоголя происходит расслоение сил влечения, замедление одних, выпадение других, усиление третьих и новое смешение? Жуть царит в «Страшной мести», «Портрете», «Вие», «Ревизоре» и «Мертвых душах», она едва прикрыта слоями юмора и комики. Влечение к хаосу видоизменяется, теперь оно не отражается в светлом смехе, не отреагируется, как говорят психоаналитики, в чудном, чудности происшествия. На «неестественную» жуть «Мертвых душ» один ответ – взрыв безрадостного, пугающего хохота. Смех как противоядие – под вопросом.
36
Значение мига и мгновения в романтическом поэзисе трудно переоценить. Ср., например: «…он (романтик) превращает каждый акт мысли в связную речь и каждое мгновение в исторический момент, он пребывает в каждой секунде и каждом тоне, и находит его интересным. Но он делает еще и более того: каждое мгновение превращается в одну точку конструкции, и как его чувство движется между сжатым “Я” и экспансией в космос, так каждая точка одновременно круг и каждый круг – точка». (Schmitt Carl. Politische Romantik. M"unchen und Leipzig, 1925. S.109). Но особенно богатый материал мы можем найти у С. Кьеркегора, где тема экзистенциальной временности разрешается в соотношении мгновения и вечности. (См. разбор темы: Подорога В. Выражение и смысл. М.: Ad Marginem, 1995.)
37
Ср.: «…динамический материализм делает первоначалом не тела, но силы, то есть нечто гораздо более высокое, и только из борьбы этих сил он выводит возникновение тел, рассматривая грубое внешнее явление их как обманчивую видимость». (Там же. C. 109.)
38
Ключевым понятием для понимания места хаоса в строе романтического произведения является томление, Sehnsucht (тоска по бесконечному, совершенству, полноте жизни и искусства). Это сложное чувство можно определить как аффект, т. е. как эмоцию с биполярным строением переживания. «Даже в человеке томление в его изначальной форме – это такое духовное распространение во все стороны и во всех направлениях, неопределенное бесконечное влечение, не направленное на определенный предмет, но имеющее бесконечную цель, неопределимое духовное развитие и формирование, бесконечную полноту духовного совершенства и завершенности» (Шлегель Ф. Указ. соч. Т. 2, М.: Искусство, 1983. С. 184).