Наваждение. Тотемская быль

Крестьянка деревни Павлецово Царевской волости Тотемского уезда, мужняя жена и свекровь, Маринка Шихова, воротясь домой, увидела сноху Аленку, сидящую в горнице на лавке у окошка и безо всякой работы.

– Что росселась, дел невпроворот, а она сидит сиднем!

– Не могу я, живот болит, сил нет никаких!

– Пошто болит, не руда [3] ли идет?

– Она самая…

– Тьфу ты, беда какая, руда у нее, скоро два года замужем, давно пора бы понести ребеночка.

– Бог не дает, я бы хотела, очень.

– А что так? Может, грех на тебе какой?

– Да какой же грех? Живу в законном браке, как все люди.

– Лукавишь, жила бы как все, так давно бы очреватела [4] . А тут диво-дивное, ничегошеньки. Над сыночком моим, Феденькой, в соседних деревнях мужики посмеиваются, дескать, не подсобить ли тебе, паря, с наследничком?

– Чем я виновата? Я Федора уважаю, только он ко мне поостыл, будто чурается.

– Так вот оно что! У вас с ним постель-то сей год когда общая бывала?

– Я точно-то и не помню!

– Что же так плохо мужа завлекаешь?

– Я-то, как могу, стараюсь, он избегает меня.

– Так, стало быть, есть причина?

Аленка посмотрела на свекровь, в глазах у нее появились слезинки. Она вытерла их рукавом сорочки и шепотом, стараясь говорить как можно тише, произнесла:

– Есть, куда без нее.

– Говори, с кем блудила? – нахмурила брови свекровь, – с соседскими парнями, с Пятункой али Давыдком?

– Не блудила я, матушка, это все во сне.

– Как во сне?

– Да так, явился ко мне парень кудряв, ликом светел и в ланиты [5] меня целовал.

– А ты?

– Что я? Спала. Проснулась вся мокрая, как после парной, и дрожу, словно на ветру.

– Говорила Федору?

– Как же, как на духу.

– И что?

– Побил он меня тогда, по щекам ударил наотмашь и по спине скалкой приложил, лаял матерной всякой лайею [6]

– И давно это случилось?

– Так летом еще, августа не помню в какой день.

– Что, уже три месяца между вами ничего не бывало?

– Так и есть, матушка, тоска мне от этого великая, а что поделать – не знаю.

– А этот, как его, кудрявый, больше не являлся?

– Являлся, матушка! Почитай, по два раза на седьмице является.

– Блудит?

– Силой берет меня, горемычную, во сне, я ведь никак не могу супротив его выступать. Только утром, как петухи начнут кричать, уходит. Очи откроешь-нет никого, а постель мятая, как-будто буйство какое творилось.

– Петухов, говоришь, крика боится?

– Да, матушка!

– Так я вот что тебе скажу: по всему видать, одержима ты нечистым духом. Нечистый, он являться может в любом обличии, хоть красавцем писаным, хоть страхолюдиной, это кому как. Но всех баб и девок он обязательно пугает и соблазнить норовит.

– Я в лесу не единожды нечисть видала. Идет навстречу высоченный мужик, посвистывает, да так, что верхушки берез клонит. Слова не скажет, и ему говорить нельзя, если не утерпишь, тут он тебя и заберет.

– Мужики тоже видали нечисть в Сухоне: будто бы рыба огромная, а вместо чешуи – панцирь.

– Страсти какие, – перекрестилась Аленка.

– Ты крест на ночь снимаешь?

– Да, матушка, как учили, чтобы ненароком не потерять, и с мужем, когда ложе общее бывало, тоже без креста, грех ведь с крестом такое делать.

– Вот тебе и причина! Без креста спишь, а враг человеческий тут как тут! Мое тебе материнское слово: без креста ни днем, ни ночью тебе не быть, ни в бане не снимай, ни в нужном месте.

– Осквернюсь же?

– Куда тебе оскверняться, ты и так вся в скверне, надобно вызволять тебя из нечистых лап. Ты вот что, никому про наш разговор не говори, я с Федей, сыночком, потолкую, как делу быть, может, и простит он тебя, а там, глядишь, и сызнова все наладится.

– Федюшка, соколик, поди сюда!

Маринка Шихова с сыном была ласкова, все-таки единокровное чадо. Ее мужу, Дружине Шихову, Федька был не родной.

Маринка жила с ним вторым браком, первый муж ее сгинул от литовского разорения без малого двадцать лет назад.

Маринка хорошо помнила, как в их деревеньку со смешным названием Криволаповская пришли литовские люди. Явились в самый полдень. В деревне два двора, а их, разбойных людей, почитай, с десяток. Мужиков кого на пики подняли, кого саблями порубили. Баб и девок, которых по избам и дворам нашли, блудным делом изсильничали, одна было начала вопить – посекли саблями без жалости.

Сама Маринка тоже не избежала позора, терпела молча казацкую удаль, молилась, чтобы ее первенец Руся, парнишка неполных четырех лет, остался в живых. Бог не выдал, Руся спрятался от супостатов и уцелел.