Наваждение
Шрифт:
— И он, конечно, сразу сообразил, что единственный в городе интеллигент и врач — это я!
— Вы недооцениваете его, Борис Платонович. Сидоров далеко не дурак. И не так прост, каким старается казаться. Сообразительности у него хватает.
Я не знал, что подумать. Не очень все это было правдоподобно, однако теоретически возможно. И не меньше жгло меня, свихнутого, еще одно: занималась ли с ним в тот вечер она, умытая, в халате на голое тело, любовью? Уж наверняка Севка, к тому же пьяный и разъяренный, не убрался восвояси ни с чем.
— И он, — вкрадчиво спросил, — сразу пошел, пристыженный, домой?
— Н-нет, — заколебалась Вера. — Пошел, конечно, только не сразу. Ну, вы же понимаете… Не сразу
— Насколько доступно моему разумению, он пытался овладеть вами, но вы не дались? Устояли перед превосходящими силами противника?
— Устояла. Ваше право верить мне или не верить. Я рассказала вам все, как было.
Она замолчала, ни звука не произносил и я. Долго, мучительно долго. Наконец я сказал:
— Ответьте, Вера, но честно, пожалуйста. Ведь это наш последний разговор, какой смысл тень на плетень наводить? Зачем вы затащили меня к себе? Зачем разделись, ведь все могло ограничиться одними поцелуями на предложенный вами брудершафт? Зачем вам нужно было соблазнять меня? Зачем я вам? Зачем ждали меня здесь, на морозе?
— На все ваши «зачем» у меня один ответ, Борис Платонович. Я хочу быть с вами. В любом качестве, в каком пожелаете. В конце концов, вы взрослый мужчина, вам ведь нужна какая-нибудь женщина. Пусть этой женщиной буду я. Тем более что нравлюсь вам, я уже говорила. Можете язвить сколько угодно, Борис Платонович, но лучше меня вам все равно не сыскать, вы никогда не пожалеете, ручаюсь…
— Уж не хотите ли вы сказать, что влюбились в меня? — Я еще пытался сохранить хотя бы видимость несерьезности этих признаний.
— Хочу. Влюбилась. И сейчас мы пойдем ко мне. Если вы опять прогоните меня, я умру. Тут, сейчас. — Схватила меня за руку, повлекла за собой.
И я пошел к ней. И остался до утра. Вечером должна была прийти Маргарита, но я лишь на следующий день вспомнил об этом…
До сих пор не знаю, правду или неправду говорила она тогда, в полутемном больничном дворе. И не сумел бы узнать, даже потом, когда мы поженились. Одного у Веры не отнять — человек она искренний. Патологически искренний. В те секунды, что говорила, — не лгала. Как могла бы в другой день с такой же искренностью и прямотой утверждать обратное. Непостижимая, неразгаданная жена моя Вера, которая утром войдет в эту комнату…
Мы склонны, мы готовы, мы обречены верить слову — сказанному, написанному, таково уж свойство человеческой натуры, русской — подавно. А если «изрекает» нам это слово человек нерядовой, небезразличный, — тем более. «Редкая птица долетит до середины Днепра»… Сказал великий Гоголь, и мы любуемся красотой этой фразы, сопереживаем вместе с ним, не замечая очевидной истины, что не долетит разве что птица-курица. Где та грань, за которой кончается реальность, начинается вымысел?..
Я люблю рассказывать одну историю. О том, как играл в одной команде с Харламовым и Михайловым, когда они, мастера, были в зените славы. Больше того — ругал их, что плохо пасуют, злоупотребляют индивидуальной игрой. Это в лучшем случае воспринимается как корявая шутка, а ведь ни слова неправды я не сказал. В самом деле, проводя отпуск много лет назад в адлерском пансионате, играл в волейбол на тамошних спортивных площадках. Хаживали туда размяться и мой тезка Михайлов с Валерием Харламовым, отдыхавшие неподалеку с семьями…
Мы прожили с Верой почти год. Совсем не мало при моем зрелом возрасте и опыте, чтобы узнать человека. Но сомневаюсь, что преуспел в этом. У нее даже имя было уязвимое, а имя, между прочим, не последнее дело. Я и верил ей, и не верил, очень хотел верить и с такой же силой пытался не дать себя одурманить, водить на поводке. Наблюдал за каждым ее шагом, взглядом, улыбкой. Утром, днем, вечером. Но не ночью. Ночью я глупел до неприличия, вообще не способен был здраво размышлять. Ночью, когда темно и тихо, и нет, кажется, никого больше на свете, я ее любил безоглядно. Не обязательно в физиологическом смысле любил — просто любил. И любил, и верил ей…
* * *
Я теперь многое знаю и понимаю из того, что раньше только подозревал, о чем догадывался. Знаю, почему стареющие мужчины, даже состарившиеся, женятся на молодых. Знаю, почему они, умные, проницательные, ревнивые люди, последними, по известной присказке, обнаруживают собственные рога. Знаю, почему сверх меры снисходительны к своим молодым избранницам, столько прощают им. Знаю, почему они так страдают, когда уходит она, жена-дочка. Как все это просто было бы и объяснимо, если бы сводилось лишь к постельным страстям. Кто спорит, любить цветущую, наделенную всеми преимуществами молодости женщину — особая прелесть. И возбуждение иное, и чувства несравнимые. Но особый привкус у этой любви — привкус грусти. Осенней грусти. Предчувствие зимы. И в этом — всё…
Сексуальный опыт у меня очень небольшой. В сравнении с большинством мужчин — смехотворный. Я был близок с четырьмя женщинами. Между Валей и Верой, исключая Маргариту, проскочила еще одна женщина, о которой и вспоминать не хочется, — случайная, невразумительная история в командировке. Вали уже не было. Всех троих, командировочная не в счет, я любил. Одним и тем же словом — «любил» — приходится передавать столь разные чувства, которые испытывал к трем женщинам. Но всех троих я любил, иначе не стал бы с ними близок. Для меня близость без любви не только мало привлекательна, но и, боюсь, невозможна. А если вкладывать в это слово «любовь» его настоящий — для меня настоящий — смысл, любил я Валю. Так, по крайней мере, мне кажется. То ли оттого, что была она первой, непорочной, то ли потому, что так нелепо Валя погибла долгих десять лет назад. Нам свойственно идеализировать и самих умерших, и свои отношения к ним — с каждым отлетевшим годом все сильней, сентиментальней.
Меня, я предполагал, похоронят рядом с Севкой Сидоровым. Рядом с Валей мне никогда не лежать. И не в том причина, что открыли на кладбище новый район, нет возле первой моей жены свободного места. У Вали нет могилы…
Это случилось в том же — будь проклят «везучий» день, когда удалось мне достать туда семейную путевку, — Адлере. За день до нашего отъезда. Я на берегу играл в преферанс, Лариса с подружками смотрела в павильоне мультики. День выдался жаркий, но ветреный, как нередко бывает на Черном море. Последнее чувство, которое ощутил я к живой Вале, — неудовольствие. Она захотела поплавать, забрала у меня надувной матрас, на котором я так удобно пристроился. Компаньоны мне попались толковые, игра получилась интересной, азартной. И о Вале позабыл, и о матрасе. Что-то всколыхнулось во мне, когда к одному из моих соперников подошла дочь, мокрая, трясущаяся, сказала:
— Ой, пап, дай мне чего-нибудь, я замерзла.
Тот оторвался от карт и, протягивая ей свою рубашку, глянул на воду:
— Низовка пошла. Ты больше в воду не лезь, видишь, какой ветер разгулялся.
Я тоже уставился на море, покрывшееся крупной, угрюмой рябью. О лихо разгулявшемся вдруг ветре можно было прознать и раньше — карты начало сдувать, приходилось накрывать их галькой. Встал, подошел к пенистой водной кромке, посмотрел в одну сторону, другую — желтого матраса не увидел. Я еще не впадал в панику, хоть и не раз поругивал жену за легкомысленную привычку заплывать на матрасе далеко в море. Она в ответ смеялась, говорила, что блаженствует, оставшись наедине с небом и морем, не слыша и не видя шумного человеческого лежбища. Стихи, шутила, сами собой сочиняются…