Наваждение
Шрифт:
— Здорово опьянела? — спросил я Веру в хилой надежде списать ее падение на губительный алкоголь.
Был уверен, что получу утвердительный ответ. Вера, как бы там ни произошло на самом деле, обязана была хоть так успокоить меня — не дура ведь. Но она сказала:
— Да нет, не очень.
— Изнасиловал? — хватило меня еще на один короткий вопрос.
Это мог бы не выпытывать. Разве забыл наш недавний разговор о том, как она выпроводила пьяного и агрессивного Севку, когда тот приперся к ней ночью после меня? Все та же соломинка — «сам обманываться рад». И опять Вера не пощадила. Я потом долго ломал голову, почему. Выстраивал десяток версий — и в пользу Веры и не в пользу, —
— Понимаете, — она вдруг снова заговорила со мной на «вы», — он был такой настырный, мерзкий, и смеялся, смеялся все время… Рот у него жабий, боялась, высосет меня всю своими липкими губами… И руки у него… Так больно мне делал, так тискал безжалостно… Я так ненавидела его, такое отвращение во мне вызывал… Бык похотливый… Не могла я не отдаться, швырнула ему себя, пусть подавится, гад… Вам это трудно будет понять, вы не женщина…
Мне это действительно трудно было понять. И тогда трудно, и сейчас не легче. Сколько раз потом размышлял над этим… Я в самом деле не женщина, но существуют истины, для понимания которых не обязательна принадлежность к какому-либо полу. Отдаться мужчине из чувства отвращения к нему — это выше моего разумения. И что значит «отдаться»? За этим красивым словом прячется слишком много. Не поцеловал же и убежал — чуть потерпела и забыла. Не трудно представить, что проделывал с нею Севка, дорвавшись до ее пухлых губ, до упругой груди, до тугих, бутылочно гладких бедер, до всей ее белой кожи. Уж отвел душеньку похотливый бык, натешился всласть. Долго же она швыряла себя «гаду», чтобы подавился…
Она замолчала, ни звука не произносил и я. Лежал настолько обескураженный, придавленный, что не было сил встать, одеться и уйти. Без бомбардировки тапочками, просто уйти. Пусть не навсегда, но чтобы в эту ночь не оставаться с ней больше. Может быть, через десять минут, а может, через десять лет сказал:
— А тогда, в ординаторской, вы тоже разделись перед ним из отвращения?
Теперь уж точно был уверен, что она не ответит мне, потому что вразумительного ответа не могло быть. Но Вера откликнулась — все тем же мерным, заведенным голосом:
— Это не я разделась.
«А кто, я, что ли!» — должен был бы заорать я. Но не заорал. Как ни ошарашен был, как ни уязвлен — промолчал…
Сейчас мне трудно судить, пришел я к этому выводу в ту, первую ночь, или в эту, сегодняшнюю. Но сомневаться не приходилось — Сидоров приобрел над Верой непонятную, необъяснимую, патологическую и тем не менее крепкую власть. На Верину беду. На мою беду. На его, Севкину, беду.
А я… Я не ушел, остался до утра. И перед рассветом, поспав-то всего ничего, снова набросился на Веру, шалея от возбуждения. Такого со мной прежде не случалось, даже в пылкие годы юности — если занимался любовью вечером, то уж никогда утром. И еще в одном грешен — я делал ей больно, свирепая, мстительная какая-то была близость, точно вселился в меня гад Севка, о котором перед тем рассказывала Вера. Ни до этого, ни после я себе такого не позволял. И ни до этого, ни после не получал такого зоологического наслаждения. Нет ничего хуже, чем пробудить в себе животное, хотя бы ненадолго, хотя бы однажды в жизни. Я потом просил у нее прощения, она лишь устало поцеловала меня в щеку и сказала:
— Не разочаровывай меня больше, пожалуйста, ты ведь не такой, я знаю. Потому и люблю…
— Я убью эту паскудину, — выдохнул я, трогая губами ее маленькое ухо.
Я остался у нее до утра, и о Маргарите, прибегавшей, как уславливались, ко мне вечером, вспомнил только на следующий день. Маргариту я обманул, выдумав, будто выпало негаданное дежурство, оперировал, не имел возможности предупредить. Но знал уже, что Маргарита больше не будет моей женщиной. Много грехов на моей совести, но с двумя женщинами одновременно никогда не жил…
* * *
Боль моя, Маргарита… Мы с ней потом общались трижды. Дважды до — и один раз после свадьбы. Если не считать письма, полученного мною накануне женитьбы. Собственно, это было не письмо — в моем почтовом ящике лежал ненадписанный конверт, а в нем сложенный вчетверо листок со стихами. Я плохо запоминаю стихи, но те двенадцать Маргаритиных строчек врезались в память на всю жизнь. Теперь с уверенностью могу сказать «на всю», потому что вскоре она закончится.
Придется дальше жить — но без тебя…
И дай мне Бог с такою ношей справиться,
Жить, память-лиходейку теребя:
«Уймись, не ярься, помоги избавиться».
Да не поможет. Не смогу забыть,
Любовь моя тяжелой чарой мерилась.
Не дай мне, Боже, снова полюбить.
Устала я, погасла, разуверилась.
Но не нуждаюсь в жалости твоей,
И не гляди, коль встретимся, участливо,
Будь счастлив, раз таков мой жребий, с ней,
Настолько же, насколько я несчастлива…
Грех мой, неизбывная боль моя, Маргарита…
Она редко навещала меня вечерами, не хотела рисковать. Виделись мы обычно в выходные дни, чаще всего в субботу в первой половине — муж уходил в гараж повозиться с машиной или копался на даче, дочка в школе. В субботу же состоялась и первая с ней «после нашей Веры» встреча. На следующий, выпало, день.
Три условных звонка — два коротких и один длинный. Длинный — непрерывный, пока я не открою. И сразу же бросается мне на шею, радуется встрече так, словно мы пропасть времени не виделись. Но коридорные объятия не являлись прологом к постели, сначала мы расслаблялись, настраивались. Рассказывали друг другу о новостях, а если я не успел позавтракать, она кормила меня.
В то субботнее утро я, измочаленный, вернувшись домой, тут же завалился спать. Молниеносно отключился и с трудом разлепил глаза, разбуженный настойчивыми звонками. Первая мысль была — не открывать, пусть решит, что я еще не вернулся. Но вовремя спохватился, что она могла увидеть меня из своего окна, пошел открывать.
Мне было легко солгать, что дежурил ночью, Маргарита сама пришла на помощь:
— Я тебя разбудила? Господи, какой у тебя вид измотанный! Тяжелая была ночь?
— Досталось, — ответил я сдержанно — не обманув ее, кстати. И предвосхитил следующий вопрос: — Прости, позвонить не удалось.
У нас была договоренность: если я почему-либо не мог оказаться дома в условленное время, — звонил. Подходила она — коротко объяснял, а муж или дочь — просил позвать Ивана Никифоровича. Этот мифический Иван Никифорович стал в ее семье за шесть лет притчей во языцех. Остается лишь поблагодарить нашу увечную телефонную связь с ее неизбывными накладками, что «вы не туда попали» — обычное, не вызывающее подозрений событие.