Наваждение
Шрифт:
Любовь, с детства был убежден, должна быть красивой, возвышенной. Романтичной. А если всего этого нет, то и не любовь она, значит, что-то другое. Однажды, в той злополучной командировке, я изменил своим принципам, но лишь однажды. И чтобы до конца уж быть откровенным — та женщина все-таки была достаточно привлекательна и мила, я не насиловал себя. Не хочу повторяться, любовь к Вале, любовь к Маргарите, любовь к Вере — три разных любови. Мне пришлось выбирать между Маргаритой и Верой, и я предпочел Веру. Но как поступил бы я, если бы Вера встретилась мне при живой Вале? Тешу себя надеждой, что будь я с Валей, моей женой, к Вере и близко не подошел бы. Но могу ли сам себе поклясться в этом? — ведь таким дьявольским
И вообще очень хотелось бы мне потолковать по душам с кем-нибудь из пресловутых «мыслителей древности», чьими ставшими легендарными изречениями можно защититься от любой напасти. А если еще запомнить их по-латыни — никакой оппонент не страшен. Хотя сами они, эти фразы, ничего из себя не представляют. Так прозвучали бы через сотни лет сказанные сегодня «Пожалеешь, Максим» или «Деньги счет любят, Клавдия». Но заполучи я возможность задать бородатому философу всего один вопрос, наверняка выбрал бы тот, который не дает мне в последнее время покоя…
Я прожил почти полвека, должен бы с годами становиться если не умней, то уж по крайней мере мудрей, проницательней. Почему этого не случилось со мной? Почему сейчас, при немалом жизненном, врачебном опыте, я перестаю понимать, что хорошо, что плохо, что можно, чего нельзя, утрачиваю такие прежде ясные, такие четкие ориентиры? И справедливо ли списывать сумбур в моей голове на дикость российских реформ? Разве Ельцины-Гайдары виноваты, что утратил я вдруг стержень, что скоропалительно женился на Вере, что взрастил, взлелеял в себе убийцу? Что, наконец, убежденный прагматик и рационалист, решил, словно девица истеричная, отравиться. Где, когда появилась во мне трещинка, незаметно превратившаяся в зияющую дыру? Куда девался маленький рыцарь Борька Стратилатов?..
В школе я, помню, враждовал с учительницей физики. Ненавидел ее привычку смотреть на меня — казалось, только на одного меня так — поверх очков. Смотреть исподлобья, ехидно, вздернув брови и досадливо морща лоб. Лишь недавно, когда сам стал надевать очки для работы, понял, что глядеть на кого-нибудь иначе, не снимая их с переносицы, невозможно.
С детства же меня интриговала парадоксальность симпатий и антипатий, предпочтение одних людей другим. Почему тот задружил именно с этим — ведь по всем канонам несовместимы они? Почему половина ребят из нашего класса влюбились в одну девчонку, хотя были девочки и покрасивей, и посмышленней? Севка, самый главный в моей жизни объект для изучения, ставил меня просто в тупик. Он, любимец женщин, имевший возможность затащить к себе домой чуть ли не любую сестричку, чистенькую, бойкую, молоденькую, прихватывал на вокзале — жил неподалеку — грязных вокзальных алкоголичек, тощих, страхолюдных. Все знали об этом, да он и не скрывал, не стыдился, сам рассказывал, еще и посмеивался. В конечном итоге мне такая Севкина неразборчивость оказалась на руку…
Я однажды, беседуя с ним, попытался дознаться, как ему физически не противно, о прочем уже речи нет, заниматься любовью с этими кошмарными бабенками. Он подмигнул, хохотнул, но ответил мне вполне серьезно, без обычного ерничанья:
— Вам, Платоныч, не понять. Я порой и сам понять не могу. Это, знаете, как нюхаешь все время классные французские духи, и вдруг так дерьма захочется, спасу нет. Но вы недооцениваете вокзальных девочек, кайф от них — если не часто, конечно, — обалденный. Только хорошо подкеросинить сначала надо, чтобы в нос не так шибало. А разговорчики какие, шуточки-прибауточки — класс! Хотите попробовать интереса ради? Вы ж у нас философ, изучайте жизнь! — И рассмеялся — громко, самодовольно, как лишь он умел.
Попробовать я не захотел, да и звучала его версия неубедительно. Но пищу для размышлений получил в самом деле неслабую. А главное, тот разговор не прошел для меня бесследно — я уже придумал, кто загубит Севку. Оставалось со всей тщательностью подготовиться, не допустить ни единого промаха, все рассчитать до мелочей. Мы к тому времени неплохо, моими стараниями, поладили с Сидоровым, вплоть до хождения в гости. Точней, гостем мог быть только я — мой дом был еще и Верин, табу для Севки. Вскоре мне предстоял визит к нему предпоследний. Чтобы следующий утратил роковую частицу «пред». Внук мой Платоша все уже мне рассказал…
Я не люблю детективное чтиво и слишком мало видел детективных же фильмов. Но в последнее время, готовя покушение на Сидорова, много размышлял о хитросплетениях неизбежного после убийства расследования. Даже литературу кое-какую посмотрел. Я плохо верю в способности нашего родимого уголовного розыска. И тем более в его возможности. Достаточно сказать, что в прошлом году умерла моя соседка, пожилая одинокая женщина, лишь на третий день обнаружили это по запаху, взломали дверь. За день до смерти я встретил ее — здоровехонькую. Возможного убийцу — ведь не исключалось же, что не своей смертью она умерла — никто и не думал искать. Сужу об этом по тому, что ко мне, живущему напротив, никто из милицейских и не заглянул. Увезли в морг — и дело с концами. И труп не вскрывали — специально интересовался у знакомого патологоанатома.
Но я не имел права расхолаживаться, терять бдительность. Вдруг, один шанс из тысячи, попадется на мою голову въедливый, толковый сыщик — не перевелись еще, может быть. Нельзя было допустить, чтобы хоть тень подозрения пала на меня. И следовало также учитывать не последнее обстоятельство, что Сидоров — не старая одинокая тетка, а его отец — величина в городе. Надеюсь все же, что Севкину смерть не сочтут национальным бедствием, правительственную комиссию по расследованию не организуют. У нас, к слову, чуть ли не с молоком матери впитывалась вера в безграничное могущество властей. Смешно сказать, но до сих пор, когда после сообщения о какой-нибудь грандиозной катастрофе диктор заявляет, что работает правительственная комиссия, испытываешь некоторое облегчение, зарождается надежда. Вплоть до того, что не исключается оживление погибших.
И все-таки возможные последствия не очень-то меня пугали. Куда страшней было решиться на преступление, сделаться убийцей. А избежать подозрений — это уже дело техники. Полагаю, что умный, сообразительный человек, если очень постарается, всегда изыщет способ остаться чистым перед законом. И алиби нетрудно устроить железное, и не наследить, и само убийство организовать так, что комар носа не подточит. Умудриться бы только содрать с себя кожу цивилизованной особи. Вооружаться вовсе не обязательно. Существует немало средств, разящих не хуже ствола или ножа. Знают о них не только медики, но и фармацевты, и химики, и вообще люди, знакомые со свойствами некоторых препаратов. В конце концов, можно и не химичить, бывают же и просто несчастные случаи — неосторожность, трагические стечения обстоятельств. Просто надо хорошо, крепко подумать…
Самым тяжким было — решиться. И я решился. Столько раз я в сердцах приговаривал Сидорова к смерти, но скажи мне кто-нибудь, что мальчишеские, импульсивные, срывающие злость и досаду посылы смогут воплотиться в реальность, лишь посмеялся бы. Свет должен перевернуться, чтобы нормальный, психически здоровый человек убил другого человека. Хуже того, не в запале убил — загубил хладнокровно, обдуманно. Ни Вера, ни Лариса, ни сам Сидоров, превративший мою жизнь в пытку, вряд ли сумели бы, даже все разом, опрокинуть этот пресловутый свет. Был только один человек, способный содрать с меня кожу, пробудить во мне зверя. Не человек — человечек. Мой маленький внук Платоша…