Наваждение
Шрифт:
Проснулся я поздно, около двенадцати. Обожаю воскресенье. В ванной долго разглядывал свое помятое лицо, медленно, лениво плескался, чистил зубы, потом понежился под душем, сделав под конец струю почти холодной, чтобы взбодриться.
Буду работать, читать — прессы нечитанной накопилось много, — у телевизора подремлю, расслаблюсь. Не исключался вариант, что побриться все же придется, если… Обмануть можно кого угодно, только не себя. Но я старательно гнал от себя мысль, что не решаюсь отлучиться из опасения пропустить Светкин звонок. Сомнительно, чтобы она первая проявила инициативу, но чего не бывает… В том же, что сам ей — сегодня уж точно — звонить не стану, заставлял себя не сомневаться. Душ тому посодействовал
4
Иван Семенович, понимая историческую важность момента и из уважения к высокому гостю, облачился в пиджак и выражение лицу придавал соответствующее. Следователь ему понравился. Не мешало бы, конечно, быть постарше, посолидней, и брюки при такой службе мог бы не джинсовые носить, но глаза внимательные, участливые, слушает хорошо. Жаль, не по душе ему — от проницательного Козодоева не укрылось, — когда разговор более широкий, обстоятельный характер принимает, предположения свои он, Иван Семенович, высказывает. А ведь Козодоев тоже не дурак, и книжки почитывает, и фильмы детективные по телевизору смотрит, разумеет, что порой мелочь, деталька на первый взгляд маловажная может громадную роль для следствия сыграть. Но, с другой стороны, понятно и то, что время у сыщиков дорогое, особенно рассиживаться им некогда. Не стал же он, Иван Семенович, распространяться, как с самого утра наперекосяк пошел день, ни в чем удачи не было, как продрог и вымок, добираясь от заболевшего внука домой, и словно чувствовал, что на этом беды не закончатся. Предчувствие такое было.
О том, как обнаружил он в лифтовой кабине мертвую соседку, Ивану Семеновичу приходилось уже рассказывать не раз — родным, знакомым, соседям, — но сейчас очень старался сосредоточиться, не забыть какой-нибудь подробности. Особенно ему казалось важным, в какой позе лежала Галина, потому что был единственным, кто видел ее до извлечения из кабины.
— В домашнем она была, Глеб Дмитриевич, кофточка на ней легкая, туфельки. А погода — сами видите. Получается, — заговорщически поглядел на Крымова, — не с улицы в лифт пришла. И дверь свою, уходя, не заперла. Или, значит, выскочила на минутку, или, — жалостливо скривился, — вывел ее кто силком из квартиры. Но, — с удовольствием это выговорил, — следов борьбы в помещении не обнаружено, чисто все, прибрано. Она, Галина-то, вообще девица аккуратная была, не из нынешних молодых.
Сказанное Козодоевым откровением для Глеба не явилось. И о Галине Неверовой, жившей к тому же достаточно уединенно и замкнуто, знал уже, кажется, побольше, чем сосед, помнивший ее девчушкой. Иван Семенович переключился на обсуждение ее достоинств, но Крымов перехватил инициативу:
— А что из себя представляет другой ваш сосед, Андрей Гурков? Неверова будто бы дружила с ним, ходили друг к другу.
— Андрюха? — оживился Козодоев. — Одно слово, непутевый.
Конечно, и ему досталось — поначалу отец с молоденькой продавщицей из нашего гастронома сбежал, после мамаша на стороне муженька нашла. Шутка ли, в такие кобельковые годы одному хозяином в квартире остаться! Поперву ничего был, журналистику закончил, в многотиражке пристроился, всё по-людски. А потом как шлея под хвост попала — работать бросил, романы какие-то пишет. Только что-то никто не видел, чтобы его гениальные творения напечатали. На что живет — неизвестно, пообносился весь. И друзья к нему такие же свихнутые ходят, за полночь орут, водку глушат.
— А Неверова?
— И Неверова захаживала. Известно, дело молодое, гитара там у них, разговоры всякие. Но, думаю, сам Андрюха не привлекал ее. Не пара он ей. Галина — она жалостливая была, подкармливала бедолагу. Кастрюльки, сам видел, таскала, сверточки. И он к ней заглядывал, посиживал. Только, еще раз доложу, не должно было ничего промеж ними быть. К тому же, — Козодоев зачем-то приглушил голос, — к ней другой наведывался, не Андрюхе чета. Тоже не в годах еще, а ни дать ни взять профессор. Больно уж обличность у него внушительная, Андрюха его видеть спокойно не мог. Однажды, выпивший был, драться полез. Галка кричала, я на шум тоже из квартиры выбежал, еле растащили.
— Этот? — показал Глеб фотографию Линевского.
— Он! — Иван Семенович с восхищением посмотрел на собеседника. — Точно он. И как вы за день всего докопаться сумели? Ловка ваша служба, ничего не скажешь!
Глеб увернулся от дальнейших комплиментов в адрес своей службы, сказал:
— Вы очень наблюдательны, Иван Семенович, большое нам подспорье. Вот заметили, что Неверова Гуркова навещала. Но ведь в халатике, наверно, как принято по-соседски забегать, а не в нарядной кофточке и туфлях на каблуках, какой нашли вы ее.
— Ну да, — пожал пледами Козодоев. — Когда гости у Андрюхи собирались, в халате, известное дело, не шастала, а если просто так — чего ж наряжаться?
— Но ведь в тот вечер гостей у Гуркова не было.
— Не было! — озаренно уставился на Крылова Иван Семенович. Андрюха потом сам, когда весь дом на ноги поднялся, вниз прилетел. Убивался страшно. Чтобы выпивший он был, не скажу, держался, во всяком случае, трезво.
— С Гурковым на время погодим, — перебил Глеб. — Давайте еще один момент проясним. Вы уверяете, что лифт спустился именно с вашего, с восьмого этажа. Не могло быть ошибки?
— Ручаюсь! — прижал руку к сердцу Козодоев. — Я в этом доме со дня сдачи, почти двадцать лет живу. Изучил время досконально. А уж со своего этажа, с родимого, будь он неладен, не промахнусь, во мне уже как часы внутри заложены. Ну, и на старуху бывает проруха, может, с седьмого спустился, с холоду мне не терпелось, но что не с девятого и не с шестого — голову наотрез даю.
— Ваши показания для нас просто бесценны, — потрафил Ивану Семеновичу Крымов. — А что остальные ваши соседи по лестничной площадке?
Глеб намеревался сегодня обойти всех жильцов восьмого этажа, но решил сначала навести справки у словоохотливого Козодоева. Иван Семенович, разрумянившийся, выдал информацию и о соседях четвертой, последней квартиры, где проживали Маша и Миша Сорокины. Но информацию, к козодоевскому сожалению, скудную, потому что переехали те сюда недавно, поменялись. Приличные, вроде бы, люди, молодые, оба, кажется, инженеры, дочка у них в садик ходит. Заодно счел нужным изложить свои мнения о двух главных свидетелях — Николае Сидоровиче Яровенко с шестого этажа, толстом, усатом и много о себе воображающем строительном каком-то начальнике, и старухе Митрофановне, весь подъезд провонявшей своими бесчисленными кошками.
Маша и Миша Сорокины интереса для следствия не представляли. Смущенно переглядывались, улыбались, на все вопросы отвечали, что недавно переехали и ни с кем из соседей, в том числе с Галиной, даже не познакомились толком. И вообще об убийстве в их подъезде только недавно узнали. Андрея Крымов оставил на закуску. Тип оказался прелюбопытнейший.
Встретил его Андрей агрессивно. Уже с порога принялся вещать, что ждал этого визита, и специально, чтобы не утруждать славную советскую милицию, из дома не выходил, но напрасно кое-кто надеется, будто он, Гурков, может ей быть чем-то полезным. А если в чью-нибудь безумную голову проникла бредовая идея, будто он имеет какое-либо отношение к убийству, то даже разговаривать не станет, просто на дверь укажет. Тут уже один милицейский мальчишка. Гоголь-моголь, пытался ему лапшу на уши вешать…