Наветренная дорога

Карр Арчи

Конусообразное тело взрослой лягушки имеет в длину несколько более двух дюймов, у нее удобная для плавания заостренная голова, небольшие передние и мощные задние лапы, оканчивающиеся пальцами. Лапы снабжены длинным, отходя­щим вбок большим пальцем, которого не бывает ни у одного из обитающих в Новом Свете ее сородичей, и этим пальцем лягушка проталкивает в рот пищу или цепляет­ся за прутики и плавающие листья, когда ей нужно удержаться на поверхности воды или на дне.

Взрослая лягушка–псевдис похожа на ксенопуса — снабженную когтями афри­канскую водную лягушку, которую теперь часто называют «лягушкой беременности», так как ее используют в опытах при анализе беременности женщин.

Головастик лягушки–псевдис по внешнему виду напоминает знаменитого

мекси­канского аксолотля, который принадлежит к саламандрам. Аксолотль достигает по­ловой зрелости еще в младенческом возрасте и размножается, будучи головастиком. Он дышит жабрами и никогда не выходит на сухую землю, окружающую родные во­доемы.

Посмотрев на головастика лягушки–псевдис, вы можете принять его за аксолотля, но тут вы ошибетесь. Так же как у аксолотля, у головастика этой лягушки не все лад­но с гипофизом, а может быть, со щитовидной железой. но возможно, одновременно и с тем и с другим. Однако за исключением огромного роста головастика у псевдис нет сходных черт с аксолотлем, и никогда не было замечено, чтобы головастик ля­гушки–псевдис достигал половой зрелости прежде, чем он сменит жабры на легкие и снабженный плавником хвост на мускулистые и приспособленные к плаванию лапы.

И вот этот огромный головастик маленькой лягушки- псевдис заставил натурали­стов прежних времен сделать вывод, что лягушка–псевдис образовалась непосред­ственно из икринки, а головастик — это взрослая форма животного. Отдельные нату­ралисты шли еще дальше и, будучи введены в заблуждение рыбообразными очерта­ниями головастика, его похожими на веер плавниками, а также свернутой спиралью кишкой, видневшейся сквозь стенки живота, как у рыбы–прилипалы, делали вывод, что на этой стадии лягушка превращается в рыбу.

Эта своеобразная ошибка послужила основанием для того, чтобы именовать ля­гушку Paradoxus [71] . Впоследствии, когда ошибка была исправлена, лягушка получила название «псевдис», что имеет уже более общий характер.

В 1880 году Самуэль Гарман написал статью, в которой кратко перечислил ошибки предшественников и объяснил, что у лягушки–псевдис нет ничего загадочного, кроме разве размеров ее головастика. С того времени многие натуралисты видели лягуш­ку–псевдис и восторгались ею, но удивительно мало описали ее образ жизни. Я без­успешно пытался отыскать материалы, касающиеся, например, особенностей ее размножения, не нашел и сведений о том, чем она питается, как мечет икру, каким образом икринка оплодотворяется и, что самое печальное, не обнаружил ни малей­шего намека на то, что она поет.

71

Парадокс ( исп.).

Лягушки лишь наполовину сухопутные существа, большинство из них должно воз­вращаться в воду, чтобы метать и оплодотворять икру, поэтому песня нужна им, она служит как бы сигналом, призывающим всю их братию к продолжению лягушачьего рода.

Но лягушки–псевдис, будь то самцы или самки, постоянно живут в воде, и они, когда приходит время, могут встречаться друг с другом без всякой необходимости в песнях, не предавая дело общественной огласке.

Однако очень может быть, что пение лягушек — древнейший звук у позвоночных. Лягушачьи предки квакали задолго до того, как наш род стал теплокровным, и с тех времен лягушки упорно цепляются за право на песню. Имеется всего лишь несколь­ко безгласных пород лягушек, обитающих в грохочущих потоках, где их голос не был бы слышен даже при умении петь. Во всех остальных случаях голос лягушке нужен, и потому они его сохраняют. Даже когтистые лягушки, ведущие полностью водный образ жизни, имеют подобие голоса.

Как я уже упоминал, лягушка–псевдис ведет образ жизни, сходный с когтистой ля­гушкой, и, хотя ни разу не спрашивал у знающих людей, убежден, что у нее есть го­лос, который мне и хотелось услышать.

В то самое утро, направляясь к юго–восточному берегу, где можно было кое-что узнать о здешних черепахах, я упрямо поглядывал на карту в поисках поместья Сент–Анн в Майяро — именно там я мог встретить загадочную лягушку.

Прежде всего мне надо было найти Бернара де Вертейля, управляющего поме­стьем Сент–Анн. Бернар был внуком того Вертейля, который написал большую книгу о Тринидаде. Как мне рассказывали, Бернар де Вертейль был хорошим натурали­стом и обладал на редкость привлекательными чертами характера — он не успокаи­вался до тех пор, пока не будет удовлетворена просьба любого, даже самого беспо­койного и капризного человека, обратившегося к нему за помощью. Собираетесь ли вы изловить анаконду, застрелить агути или сфотографировать места, где алые иби­сы выводят птенцов, — все равно вы должны повидать мистера де Вертейля. Мне рассказали, что он особенно благосклонно относится к герпетологам, желающим изу­чать загадочную лягушку.

По этой причине я и намеревался засветло попасть в Сент–Анн, и поэтому поездка на восточное побережье для статистической переписи морских черепах была полна особого интереса.

Наветренное побережье между Матло и Гранд–Ривьер представляет цепь мысов, разделенных небольшими песчаными полукружиями бухт. Я останавливался и осмат­ривал эти маленькие песчаные полоски не столько в надежде обнаружить следы че­репах, сколько потому, что мне не под силу безразлично пройти мимо любого берега. А еще и потому, что в это спокойное утро было так приятно ходить по прекрасным чистеньким полукружиям, обрамленным темным лесом. Невысокие утесы бросали косые тени на узкие бухты, а рассыпавшиеся мелкие камни хрустели под ногами.

Как вы уже знаете, я шел в основном ради собственного удовольствия, однако в Сан–Суси я обнаружил много старых черепашьих следов — слишком больших для бисс, слишком узких и мелких для кожистых черепах, но вполне подходящих для зе­леных или логгерхедов. Я нашел два гнезда: одно затерялось среди следов людей и ослов, а другое было разрыто, и яйца из него похищены. Берега у начала бухт — плохие места для поисков черепашьих гнезд, но их очаровательное уединение не позволяет безразлично проехать мимо.

Добравшись до реки Шарк, я остановил машину возле моста и поставил ее на ши­рокой обочине дороги, ведущей к Матло, как раз на том самом месте, где предыду­щей ночью видел сверкающий глаз. Я вышел из машины и осмотрел место, которое при дневном свете выглядело совсем по–иному. Ущелье было более глубоким, чем казалось ночью при свете электрического фонаря, а расстояние до реки, продолжав­шей грохотать после вчерашнего дождя, еще больше.

Прошлой ночью я ехал по этой дороге, ливень близился к концу, и, сидя в машине, я услыхал грохот реки раньше, чем показался мост. Когда лучи моих фар осветили настил моста, я увидел возле перил светящийся маленький глаз, похожий на раска­ленный кусочек угля. Он горел красным светом, но слишком сильным для лягушки и чересчур слабым для крокодила, каймана или светлячка. Он не мог принадлежать пауку, так как был большим по размеру, в нем было мало теплоты, присущей глазу козодоя, и недостаточно желтого или зеленого цвета для глаза любого млекопитаю­щего. Вот все, что я мог увидеть при свете фар моего автомобиля.

Затормозив изо всей силы, я съехал на обочину. Погасив фары, достал пятибата­рейный охотничий фонарь. Под узким пучком света глаз засверкал по–новому. Но все же я никак не мог подобрать в памяти ни одного глаза, с которым его можно было сравнить. Усевшись рядом, я продолжал следить и размышлять, но вскоре об­наружил, что глаз движется. Как бы медленно он ни передвигался, я мог на расстоя­нии пятидесяти ярдов безошибочно определить, что он настойчиво пересекает мост. Но пересекает не в обычном смысле этого слова, как намеревался сделать я, то есть из конца в конец, а поперек — от одних перил к другим. Такое пересечение моста по­казалось мне странным, ибо опоры, под которыми в темноте ревела взбесившаяся от ливня река, были высокими.