Наводнение (сборник)
Шрифт:
— Вот здесь, поверх своих романов, Алеша и прятал от меня пиво, — с усмешкой сказала Алина Максимовна.
Фризе осторожно достал упаковку. Поставил на письменный стол. В ее гнездах тускло поблескивали двадцать шесть банок.
— Те три, что на столе, отсюда? — спросил Владимир.
— Да.
— Больше вы не брали?
— Нет. Только три.
«И одну взял санитар, — хотел добавить Фризе, но промолчал. Еще неизвестно, была ли вынута отравленная банка из найденной упаковки. И удастся ли когда-нибудь это установить? А вот банка, которую он
Фризе оглянулся в поисках пишущей машинки, обнаружил ее в футляре на подоконнике.
— Можно? Я мигом отстукаю протокол.
Алина Максимовна кивнула. Предложила:
— Хотите, я напечатаю, а вы продиктуете?
Через десять минут протокол об изъятии банок был готов. Они оба подписали его, потом Фризе осторожно упаковал все банки в пакет и, наконец-то, с удовольствием сел за стол.
Для начала Владимир воздал должное закускам. Маврина к еде не притронулась — с удовольствием следила, с каким аппетитом ест гость. Они перебрасывались редкими фразами. О погоде, о диких ценах в магазинах и на рынках, о том, что новые власти пытаются достичь для себя лично таких благ, которых старые аппаратчики добивались семьдесят лет.
— Так ведет себя мелкая шпана, — сказал Фризе. — А для мелкой шпаны характерна глупость. Это я вам говорю как криминалист. Кто-то из мудрецов писал: дурак видит выгоду, умный — ее последствия.
— Ой! Голубцы! — воскликнула Алина Максимовна. — Я забыла про голубцы! — Она легко вскочила и выпорхнула из гостиной. И тут же появилась, неся блюдо с голубцами. — Еще бы секунду, и они пригорели. Я вам положу три. Осилите? Приятно смотреть на человека, у которого хороший аппетит.
Голубцы были изумительные, и Фризе чуть было не принялся отпускать комплименты хозяйке, но вовремя вспомнил о том, что у Мавриной есть приходящая прислуга. Скорее всего, голубцы — ее заслуга. Но Алина Максимовна сама разрешила сомнения следователя.
— Голубцы — мое фирменное блюдо. Алеша их очень любил. — Она первый раз назвала покойного мужа Алешей и вложила в это имя столько тепла, грусти, нежности, что Фризе лишь посмеялся в душе над своими недавними сомнениями.
Они выпили лишь по одной рюмке водки, не чокаясь, как и положено пить за усопшего. Выпили молча — любое слово прозвучало бы сейчас фальшиво. Фризе пришлось по душе, что Маврина не настаивала, чтобы он пил еще, не заставляла. Выпивка стояла на столе — ты волен распоряжаться сам.
Она не торопилась рассказывать ему о записях мужа на утраченных страницах. Фризе не настаивал. Ждал. Ждал, несмотря на то, что время уже приближалось к десяти и он представления не имел, как часто ходят по вечерам электрички на Москву. Он лишь позвонил Берте; предупредил, что приедет поздно.
Когда они закончили ужин, Алина Максимовна предложила снова подняться в кабинет.
— Мне будет проще вам все рассказать. Там он и сам мне поможет.
В кабинете горела настольная лампа с зеленым абажуром. Маврина направилась к большому окну, отдернула занавеску. В заснеженном саду горел единственный фонарь на высоком столбе. В отсветах его желтоватого сияния медленно летели к земле крупные снежинки.
— В тот день, — Алина Максимовна горько усмехнулась, — в день юбилея, снег падал стеной. Медленный, пушистый. И — тишина. Даже проклятые самолеты не гудели. Мы с Алешей вышли проводить последних гостей, постояли в саду. Он сказал: «В такой прекрасный вечер и умереть не страшно». И умер через час вот в этом кресле, — она показала на старое кресло с потертыми подлокотниками. — В своем любимом кресле. Счастливый человек. — Она подошла к креслу, провела рукой по спинке. Села. Словно о чем-то вспомнив, положила дневники на журнальный столик.
— Присаживайтесь. Я вас, наверное, раздражаю. Все хожу вокруг да около. — Подождав, пока Фризе сядет, Алина Максимовна раскрыла одну из тетрадей в том месте, где торчала закладка, и протянула ему. Страницы в тетрадке были нумерованы. Фризе посчитал — отсутствовало страниц десять.
— Что за мины расставил на этих страницах Алексей Дмитриевич? Кто боялся на них подорваться?
— В том-то и фокус — там не было никаких мин. Никакой взрывчатки. Чего не скажешь о других страницах. Есть несколько человек, известных писателей, которым публикация дневника могла бы принести несмываемый позор. Эти страницы — целы. Алеша предупредил меня: их имена не должны попасть в прессу…
— Среди них литературный критик Борисов?
— Откуда вы знаете? — Маврина напряглась как струна. Ее темные глаза смотрели теперь с подозрением. — В КГБ мужу обещали этот донос предать забвению. Они все рассказали вам?
— Нет. Даю вам честное слово. Но есть люди, которые все знают. Они не делают из этого секрета и даже строят различные версии, не лишенные здравого смысла.
— Ерунда, — отмахнулась Маврина. — Борисов знал, что муж не собирается публиковать его донос. Кто же вам наябедничал?
У Фризе появилось искушение назвать Огородникова, но он сдержался. Еще начнут выяснять отношения! Он только развел руками, давая понять, что не волен распоряжаться чужими секретами. Но Алина Максимовна не собиралась отступать.
— Герман Огородников? — сказала она, пристально глядя на Владимира. — Он постоянно пасется в прессбюро КГБ. И делал какие-то глупые намеки Алеше. Бедняга. Ему всюду мерещатся интриги. Но сейчас он в трансе. Сдох любимый пес. Наверное, считает, что это козни соседей.
Фризе вспомнил, как дернулся Герман Степанович при упоминании о собаке, и мысленно посетовал на свою оплошность.
— Ладно, — вздохнула Маврина. — Возьмите с собой тетрадь. Вы все поймете. Алеша был счастливый человек. Он постоянно повторял мне строчки Шефнера: «Если помнить все на свете, ставить все в вину судьбе, мы бы, как в потемках дети, заблудились бы в себе». Хорошо, правда?
— Ну, а вырванные страницы? Откуда у вас такая уверенность, что к этому не приложил руку сам автор?