Навсегда(Роман)
Шрифт:
Первый солдат вдруг закинул голову с полуоткрытым ртом и зажмуренными глазами, собираясь чихнуть, но как-то отдышался и, осторожно, чтобы не облиться, подняв ведро, вошел в дом.
Через минуту громко задребезжало окно в комнате рядом с кухней, и стекла посыпались на землю.
Солдат с насморком вышел из дома во двор с пустым ведром, подобрал на ходу канистру и пошел обратно к машине. Второй щелкнул зажигалкой и поднес ее к пакле, намоченной в бензине. Пакля разом вспыхнула, и тогда солдат подошел к разбитому окну и швырнул туда свой факел. Пламя большим языком вырвалось наружу, и в глубине дома что-то загудело и затрещало.
Первый
— Слоновый насморк!.. Проклятие какое-то!..
Юлия стояла окаменев, смотрела и слушала, как пламя гудело и урчало в доме, начиная свою работу.
Дом притих и замер, точно прислушиваясь к тому, что в нем делается. Легкий дымок курился из трубы: плита осталась непогашенной. Больше ее уже никто не будет растапливать. И старая дверь не заскрипит утром. И все, даже гвозди, вбитые в стены, все исчезнет, сгорит, не оставя за собою и следа.
Кто-то толкнул Юлию в спину: солдаты приказывали всем садиться в машину, где на грязных досках понурясь уже сидели какие-то люди. Машина качнулась и дернулась, разворачиваясь. Старый хутор, еще не тронутый огнем, стоял, залитый солнцем, среди зеленого луга, и только одно окно багрово пламенело от разгорающегося пожара.
По лугу медленно ползли белые пятнышки, гуси опять возвращались домой.
Глава двадцать первая
Фашистский комендант Ланкая вместе с его караульной командой совсем затерялись среди войсковых штабов отступающих войск и среди всяческих отрядов специального назначения. Целые дни комендант проводил в своем кабинете, не смея отлучиться из опасения, что его вызовет какой-нибудь старший начальник одной из непрерывно сменявшихся в городе боевых частей. Коменданту давно и страстно хотелось напиться до одурения, но он не смел и только накуривался до тошноты, часами глядя на проклятого мельхиорового орла на чернильнице, которого успел возненавидеть, точно врага.
Он жаждал одного, чтоб все это поскорее кончилось, чтобы пришел наконец вожделенный приказ эвакуироваться и чтоб его опять назначили комендантом куда-нибудь за тысячу километров от этого доживающего последние дни Ланкая.
Совершенно разбитый и подавленный, он вернулся поздно вечером на квартиру, вздрагивая от нервного озноба, разделся и лег в постель, поставив около себя бутылку французского коньяка и коробку шоколадных конфет.
«Будь что будет! — сказал он себе. — Сегодня напьюсь, и пусть всё идет к черту!»
Он налил большую рюмку, понюхал ее, протянул руку за шоколадкой, и в это время зазвонил телефон. Коменданта прямо-таки подбросило на постели от этого звонка, — вот до чего разгулялись нервы! Срывая с рычага трубку, он чуть не опрокинул бутылку.
Звонил начальник особой подрывной команды. И всего-то на один чин старше, а разговаривает, как фельдфебель с рядовым. Но ничего не поделаешь: это особые эсэсовские части, от них сильно попахивает гестапо.
Разговор был коротким. Едва положив трубку, комендант с вежливейшей улыбкой, еще оставшейся от разговора, торопливо влезал в брюки и яростно чертыхался.
Он натянул один сапог, взялся за второй, но тут же, крякнув с досады, шваркнул его об пол и с размаху опрокинул рюмку в рот. После этого он
Там, выполняя полученный приказ, он тщательно расставил своих стариканов у всех переулков, выходящих на площадь, и затем стал прохаживаться взад и вперед, наблюдая за тем, что творится на площади.
Наглые, щегольски одетые эсэсовские подрывники, подъехав на машинах к стоявшему посреди площади старинному костелу, засветили электрические фонарики и вошли внутрь. Потом стали подъезжать машины с грузом. Ящики снимали и вносили в собор.
Лучи фонариков скользили по ступенькам бокового входа. Иногда видны были ноги солдат, осторожно переступавших боком, — очевидно, переносили что-то тяжелое. Больше разобрать ничего нельзя было. И так продолжалось всю ночь.
Комендант то исподтишка приглядывался, стараясь понять, что там происходит, то с равнодушным видом, заложив руки за спину, прохаживался, насвистывая. Пусть хоть его солдаты думают, что он в курсе дела, а не просто поставлен, как болван, охранять сам не зная что!
Конечно, он подозревал кое-что, хотя и сомневался. И вдруг все стало ясно. Случайно скользнувший луч карманного фонаря осветил продолговатое тело авиабомбы.
Ну и ну! Мало было всяких неприятностей и унижения для него в этом городишке! Теперь, вдобавок, значит, ему предстоит отсиживать положенные часы в своей канцелярии, в двух шагах от заминированного костела. Одной минуты покоя у него теперь не будет ни днем, ни ночью!..
Через день эсэсовский караул у собора сменили солдаты отходившей фронтовой части. Потом и эта часть ушла, и собор стали охранять солдаты одной из иностранных дивизий с необыкновенно пышным названием. Они равнодушно прохаживались по тротуару вокруг собора, охраняя все входы. Именно здесь они отлично годились в часовые, не зная языка народа, против которого воевали, так же как не знали языка страны, за которую воевали. Им и в голову не могло прийти, что в каменных подвалах собора, прямо у них под ногами, заложены ящики тола и бомбы.
В городе началась эвакуация, и с этого момента пошли в ход всякого рода списки, заготовленные заблаговременно. На рассвете людей поднимали с постелей и сгоняли небольшими партиями в костел.
Магдяле только тогда догадалась, что тоже состоит в каком-то списке, когда вместе с детьми оказалась на улице, под конвоем нервных, неуверенных и очень спешащих солдат.
В пустынном, сером от предутреннего света городе было тихо, слышался только звук шагов, — тяжелых, солдатских, со звякающими о камень железными подковами, легких женских и шаркающих старческих шагов и частая, заплетающаяся дробь мелких, детских, еле поспевающих за взрослыми.
Дочка Магдяле, Люне, ничего не понимая, зевала, почти засыпая на руках у матери; старшая — приемная девочка, Надя, бежала рядом, держась за пояс платья Магдяле.
Около дома фабриканта Малюнаса стояла большая парная телега, на которую были нагружены чемоданы и сундуки. Сам Малюнас с развевающимися полами зимнего пальто бестолково суетился вокруг телеги.
Две большие картины в золоченых рамах были прислонены к фонарному столбу. Какой-то старик, согнувшись в три погибели, вышел из подъезда с большим сундуком, и Малюнас бросился показывать ему, куда надо укладывать.