Навсегда(Роман)
Шрифт:
— Да нет, мне бы машинистом на каком-нибудь механизме сделаться… Я, правду сказать, и думать не смел, да меня да того разожгло, взял да и спросил. Оказывается, можно. Оказывается, просто-таки очень нужно, чтобы побольше было машинистов. А машинист и жалованье совсем другое получает и может потом чему-нибудь учиться дальше.
— Правильно, машинисту лучше, а директору и совсем хорошо… Удивительно, как хорошо все получается, когда выпьешь!..
— Ну, пускай я немножко выпил, но тетрадки-то вон они, лежат. Тетрадки мне не снятся.
— Ну-ка… — Станкус недоверчиво взял тетрадку в руку и открыл страничку.
— «Рабочий цикл двигателя. Двигатель внутреннего сгорания!» — произнес он вслух и продолжал читать про себя, по-прежнему недоверчиво и хитро ухмыляясь, точно говоря: сейчас мы разберем, в чем тут подвох! Подождите!
Он долго шуршал страничками. Потом бережно закрыл тетрадку и положил ее на место.
— Так. Это хорошо. Уж если хорошо, Станкус не скажет, что нехорошо. Тебе чертовски повезло, и я радуюсь за тебя.
— А может быть, ты раздумаешь ехать? Ну что все ездить?
— Что ж я, по-твоему, тут буду делать, умник ты этакий, если останусь?
— Ну на что тебе новые виды? Черт с ними, с видами, неужели из-за каких-то видов уходить с хорошей работы? Как друг, честное слово…
— Что ты там бормочешь? Ты же сам говорил, что на моем месте работает давным-давно с усиками?..
— Ну тебе-то что? Тебя же не уволили? Работа за тобой!.. Да нет, ничего подобного, я не пьян, сколько ты меня ни тряси, не пьян и чувствую, что не пьян. Это закон такой: раз человек болеет, его никак не могут уволить, ему даже сколько-то платят за время болезни. Иезус Мария! Да знаю же я, что говорю. Перестань ты меня трясти! Я сам сперва не мог поверить!
— Ты что же, хочешь меня уверить, что я могу завтра как ни в чем не бывало явиться после месячного перерыва и сказать: «Хэлло, мастер, вот я себя чувствую получше. Ну-ка! Давайте мне мою работу!» И он не сочтет, что меня не долечили в сумасшедшем доме?
— Да, Так и надо сказать. Или немного повежливее…
Станкус, не слушая, поднялся и дернул его за руку:
— Пошли во двор!
Ляонас, как всегда, покорно поплелся за товарищем.
Они присели на бревно, под ветерком, опираясь о край колодца, и несколько минут молча курили.
— Ну, — начал Станкус, — давай-ка разберемся, что к чему. Голова у тебя проветрилась?.. Тетрадки у тебя есть. Значит, это факт? Факт! А дальше ты все помнишь, что говорил?
— Помню, конечно. Все факты разные тебе говорил.
— И что меня не уволили и что у меня есть работа? Я вот тут сижу, а она меня ждет.
— Факт!
Станкус внимательно посмотрел ему в лицо и вдумчиво произнес:
— А ведь ты не врешь, парень. И не пьян. Да и не могло тебе так все аккуратно присниться.
— Эй, ей-богу, плюнул бы ты на эти виды, пожили бы тут, а? — попросил еще раз Ляонас.
— Идем-ка лучше спать. А если завтра окажется, что это нам обоим не приснилось, то всем этим живописным видам придется меня здорово подождать!..
Глава двадцать первая
Ко дню отъезда они были женаты меньше двух недель, но все-таки уже больше недели.
В комнате, где они жили теперь вдвоем, на постели стоял раскрытый чемодан, куда Аляна в первый раз в жизни укладывала в дорогу свои вещи вместе с вещами Степана. Бережно,
— Так ты до вечера будешь укладываться! — сказала Магдалэна, входя в комнату. — Розовую кофточку ты хоть догадалась положить сверху?.. Уж эта кофточка! Он просто не знает цены деньгам. Выбросить такие деньги!
— Ты же слышала, мама, как я его ругала, когда он ее принес.
— Слышала, — сказала Магдалэна. — И как ты его потом целовала, слышала… Мы с отцом прожили нашу жизнь бедными людьми. И все-таки мы вырастили тебя, и хлеб всегда был у нас на столе, и мы ни разу не протянули руку за подаянием. Нужда всегда стояла у самого нашего порога, но в дом мы ее не пустили. А вы еще совсем как дети, не научились бояться нужды. Стоит тебе потерять работу, ослабеть от болезни или старости, и ты услышишь, как нужда входит в дом, сметает последние крошки со стола и среди зимы гасит огонь в печи… Ну, я ведь не каркать сюда пришла. Помни только, что к одним деньги бегут ручьем, а таким, как мы, капают редкими каплями.
Магдалэна говорила очень медленно, с трудом шевеля бледными губами. Слова ее звучали немного торжественно и, видно, давно уже сложились у нее в голове готовыми фразами.
Аляна почувствовала, как глаза наливаются горячими слезами жалости.
— Мама, но ты же видишь, теперь ведь все по-другому, и у нас все будет хорошо… — быстро заговорила она, торопливо обнимая мать.
— Этого я не знаю. Я ничего тебе не могу сказать про жизнь, которая будет. Это уже не для меня. Я тебе только сказала про жизнь, которую знаю. Тут я не ошибаюсь… Ну, ну, укладывайся… — Она суховато поцеловала дочь в щеку, что делала очень редко, и подала ей аккуратно сложенную сторублевку.
— У тебя теперь семья… Запомни: человек должен откладывать на черный день. Я даю тебе, чтоб ты начала. Смотри, мужу ничего не говори. Слышишь?.. Твой отец тоже не знает про эти деньги. Мне нелегко было их собрать.
Когда мать вышла, Аляна долго стояла с бумажкой в руках. Не взять было невозможно, она это понимала. Наконец она вздохнула и, завернув деньги в чулки, подсунула под белье в чемодан.
До отхода поезда оставалось меньше часа, когда к дому подъехал на грузовике Степан. Аляна с матерью уже ждали, стоя на крыльце, а старый мастер топтался около них, потирая в волнении руки и растерянно улыбаясь.
Степан на ходу выскочил из кабины, держа под мышкой большую коробку пастилы, которой решил запастись на дорогу, схватил чемодан и бегом потащил его укладывать в кузов, потом со страхом глянул на часы, подбежал, запыхавшись, обратно к крыльцу, приглаживая взъерошенные в спешке волосы, и объявил, что спешить некуда, все в порядке, времени остался целый вагон.
Старый мастер, потянув Степана за лацкан пиджака, стеснительно чмокнул его в щеку, уколов небритой щетиной. Магдалэна холодными губами притронулась к его лбу. Аляна поцеловала родителей и села в кабину. Жукаускас, приоткрыв дверцу, сунулся в кабину и торопливо зашептал: