Навсегда(Роман)
Шрифт:
Парикмахер, чувствуя легкий озноб, теперь шел быстрее и расплескивал воду. В комнате, где он каждое утро брил лейтенанта, он успел заметить яркий свет, каких-то людей, наклонившихся над сидящим человеком, и испачканный в крови платок в руках у солдата…
Вернувшись в кабинет, Хейнц расстелил салфетку, поставил перед лейтенантом стакан холодной воды и две маленькие тарелочки — одну с творогом, другую с горячим морковным пюре.
Лейтенант вытащил из ящика стола коробочку, достал из нее две таблетки, проглотил одну за другой, запивая водой, и начал есть пюре. Очень скоро во рту исчезло противное ощущение горечи. Внимательно пережевывая пюре, он поднял голову и посмотрел
— Чем это он тебя? Бутылкой или стулом?
— Кулаком, — вытянувшись, с готовностью доложил шпик. Он говорил, слегка пришепетывая, так как челюсть у него плохо двигалась.
— Здорово! — одобрительно заметил лейтенант, вытер губы салфеткой и пододвинул к себе творог.
Немного погодя, продолжая есть, он задумчиво покосился на лежащие перед ним бумаги и обратился к унтер-офицеру:
— Спросите его, почему он кричал «Хайль Гитлер!», когда дрался в трактире?
Унтер перевел Матасу вопрос. Отвечая, тот попытался встать, но не смог.
— Что он говорит? — нетерпеливо спросил лейтенант, заметив легкую усмешку в глазах полицейского.
— Осмелюсь доложить, он говорит, что больше не будет драться. И он не помнит, что он кричал.
— А что, по-вашему, в этом смешного?
— Прошу прощения, этот дурак назвал вас председателем. Он думает, что он в суде.
— Троглодит и орангутанг, — с полным ртом пробормотал лейтенант и отодвинул от себя тарелку с крошками творога.
Унтер-офицер подошел к двери, приотворил ее, с кем-то пошептался и, открыв дверь пошире, впустил пожилого почтового чиновника в крахмальном воротничке, подпирающем большой кадык на жилистой шее. Чиновник сделал шаг, сдвинул каблуки и сдержанно поклонился. Старческие его губы имели такое выражение, будто он с отвращением держал во рту что-то противное, чего не мог ни выплюнуть, ни проглотить. Одет он был старомодно, но очень прилично.
— Ну-с, господин почтмейстер, вы, кажется, говорите по-немецки? — оживившись, спросил лейтенант и с наслаждением закурил сигарету. — Да? Благодарение богу. Может быть, закурите?
— Очень благодарен, — поклонился чиновник и кисло улыбнулся. — К сожалению, имею предрасположение к язве.
— Повышенная кислотность и тому подобное? — спросил лейтенант. — Гнуснейшая история!.. Я вас пригласил, чтобы вы посмотрели на этого человека. Вы его знаете?
Чиновник поправил пенсне, посмотрел на Матаса и, быстро повернувшись опять к лейтенанту, четко, с видимым удовольствием сказал:
— Да, третьего дня, в среду, около двух часов дня он приходил на почту. Совершенно точно!
— Отлично, — сказал лейтенант. — Мы это знаем. Вы давно живете в этом городе?
— Сорок два года, господин начальник.
— Очень хорошо. Теперь я попрошу вас не торопясь, внимательно рассмотреть этого человека и припомнить, не видели ли вы его когда-нибудь раньше? Только не спешите. Это весьма важно.
— Важно? — с проснувшимся интересом сказал чиновник и, торопливо сдернув пенсне, быстрым движением своих бескровных, сухих пальцев протер стекла квадратным кусочком замши. Затем он долго насаживал пенсне на место, будто устанавливая оптический прицел, вплотную подошел к Матасу и, вытянув шею, уставился в упор ему в лицо. Через минуту он слегка откинул назад голову, прищурился и вдруг, покраснев от раздражения, желчно проговорил:
— Но он же все время качается! Я не могу его как следует разглядеть!
Белокурый шпик шагнул вперед и, подложив руку под подбородок Матаса, вздернул его голову.
Чиновник наклонился, придерживая на носу пенсне и пронзительно вглядываясь. Лейтенант искоса
Чиновник повернулся к лейтенанту.
— Ничего утешительного, господин лейтенант… Конечно, я не могу знать в лицо всех мужиков, но что касается обитателей нашего города… Я имею в виду… мало-мальски образованные слои… Этот? Безусловно, нет! Могу удостоверить.
— Вы можете это сделать в письменной форме?
— С особенным удовольствием!
Когда чиновник, вежливо попрощавшись, ушел, лейтенант встал и, потянувшись всем телом, зябко потер руки.
— Уберите вы к черту эту лампу, — с раздражением сказал он унтер-офицеру. — И его уберите. Надоел мне этот цирк. Скажите, чтоб позвали наконец парикмахера.
Эсэсовец и полицейский подхватили Матаса под руки. Он сделал усилие, чтобы удержаться на ногах, но они были почти парализованы и не слушались, а эсэсовцу все время мешал замаранный кровью платок, который он держал в руке, опасаясь испачкать карман. Наконец, сообразив, что делать, он положил платок на табуретку и, ухватившись поудобнее, помог поднять Матаса.
Хейнц появился в дверях и пропустил в комнату парикмахера с молодцеватыми бачками. Тот поклонился лейтенанту и увидел окровавленный носовой платок, свесившийся с края табуретки. Его затошнило от вида крови, от страха увидеть что-нибудь, чего не полагается видеть, и он изо всех сил старался смотреть только на стаканчик с горячей водой для бритья…
— Можете действовать, мастер. — Лейтенант расстегнул верхнюю пуговицу мундира и повернулся к полицейскому унтер-офицеру — Вот видите, теперь я имею все данные, чтобы принять одно из двух мудрых решений, о которых я вам говорил.
— Вы изволили тогда говорить о трех, — мягко напомнил унтер.
— Ну, третье-то отпадает. Все-таки незачем ему было соваться в тот переулок.
Глава девятая
Суматоха безрезультатных поисков и беспорядочных облав, вспыхнувшая в Ланкае после истории с утопленными в болоте экскаваторами, улеглась, но на столбе посреди рыночной площади все еще висело объявление с черным орлом, подписанное комендантом города. Тому, кто сообщит какие-либо сведения об участниках «акта саботажа» на болоте, предлагалась денежная награда. Но ненависть к оккупантам была так сильна, что никто не соблазнился наградой, хотя были, конечно, люди, которые кое-что заметили или кое о чем догадывались.
В эти самые дни произошло одно незначительное событие: Магдяле, которая в течение долгого времени снисходительно-насмешливо принимала безнадежные ухаживания молодого Пятраса Казенаса, вдруг почему-то очертя голову решилась и, к общему удивлению, вышла за него замуж.
Комендантское объявление еще висело на рыночной площади, а в костеле гудели, перекатываясь под куполом, рокочущие громы органа, и Магдяле стояла перед алтарем в белом подвенечном платье с длинной фатой, бледная, с высоко поднятой головой. А рядом с ней — Пятрас, тот самый, за голову которого была объявлена награда.