Навсегда(Роман)
Шрифт:
— Трактир — это не гостиная, куда приглашают людей по своему выбору, — объясняла она. — Если бы я отпускала пиво только приятным, воспитанным людям, я за всю войну не распродала бы даже одного бочонка! Пока мне платят за выпитое пиво, я пускаю к себе любого, хоть черта рогатого, лишь бы он не бодался у меня в зале…
Она устроила в офицерском зале «баварский погребок», то есть поставила вместо столиков пивные бочки, а вместо стульев — бочонки. На стене повесила два вышитых шерстью коврика, изображавших охоту на оленя и тирольцев в зеленых трусиках, распивающих пиво.
Коврики были настоящие,
Конечно, она не рассказывала, что ее муж, который не пожелал вернуться на родину из ненависти сначала к Вильгельму, потом к Гинденбургу, так же искренне ненавидел и Гитлера. Он был привязчивый, уютный человечек, однажды и навсегда потрясенный и раздавленный катастрофой первой империалистической войны.
Чучельный мастер по профессии, он до самой смерти усердно набивал никому не нужные чучела, жил на счет жены, но очень скромно, и после «работы» рисовал маслом ушастых сов или дятлов.
Мария скромно говорила про него, что он был «художник птиц».
До сих пор по всему дому можно было видеть ворон, ястребов и филинов, сидевших на жердочках во всех темных углах, в коридорах и даже на кухне над плитой.
Все эти подробности Аляна узнала от хозяйки в первые же дни своей жизни «Под гиацинтом».
С того момента, как Мария в первый же вечер, закрыв трактир, подробно обо всем расспросила Аляну, с неподвижным лицом и высоко поднятыми бровями всплакнула и тут же обещала узнать и устроить все, что будет можно, Аляна стала работать во дворе. Дрова, вода, уход за двумя коровами, свиньями и птицей занимали все ее время с рассвета до темноты.
Мария обращалась с ней точно так же, как с другими работницами. И только когда рабочий день был кончен, посетители уходили и в открытые форточки медленно начинал вытягиваться едкий табачный дым, она подзывала к себе Аляну.
Они садились за пустую бочку-столик, и мадам, которая никогда не курила при посторонних, считая это «неженственным», доставала из кармана фартучка помятую сигаретку, закуривала, вытягивала, как палки, свои большие, оттоптанные за день ноги и, зевая и потягиваясь, сообщала новости.
Она уже выяснила, что русский Степан Журавлев действительно находится в лагере.
— Понимаешь, если бы он был в ведении полиции, мы бы все устроили в полчаса. Ну сколько может взять полиция за какого-то никому не известного парня? Для меня бы они сделали это недорого… Но тут лагерь, это гораздо труднее, гораздо труднее. Тут нельзя торопиться, а то они сразу набьют цену так, что не подступишься!..
Глава тринадцатая
Мало сказать, что лагерный фельдшер Хельмут был пьян. Собственно, уже через полчаса после прихода в «Гиацинт» он бывал «готов». Он называл это «всплыть на поверхность» и, всплыв, переставал торопиться, сидел, прихлебывая водку маленькими глоточками, до самого закрытия.
В этот вечер, оставшись в «офицерском погребке» в полном одиночестве, он сидел, придерживая рукой стакан, и то, бодрясь, выпячивал грудь и выкатывал глаза, то начинал клевать носом.
Каждый раз, когда мадам проходила мимо, он делал приглашающие жесты, умоляя ее присесть.
Мадам любезно улыбалась, но присаживаться ей было некогда. Она знала, что Хельмут будет философствовать, а это займет много времени. Поэтому она не торопилась начинать беседу.
До закрытия оставалось около часа, и фельдшер уже почти уткнулся носом в тарелку, залитую застывшим жиром, когда она наконец подошла и присела на соседний бочонок.
Он сейчас же для бодрости хлебнул два-три глоточка, выпятил грудь и вдруг стал старательно осматривать все углы комнаты. При этом он то хмурился, то широко открывал глаза, то прищуривался до невозможности, чтоб поймать в фокус смутные, расплывающиеся очертания предметов.
— В комнате никого нет. Ни единой души, господин доктор! — любезно пояснила мадам.
— М-м? — вопросительно промычал Хельмут, не без труда заглядывая все-таки себе за спину. — Значит, все мои боевые товарищи и друзья по оружию… уже… убрались? Мне тоже так казалось, но никогда не лишне проверить!
Как бы он ни был пьян, он не позволил бы себе болтать в присутствии своих «боевых друзей» — он был не так глуп!
— Вы, мадам, единственный человек здесь, который имеет некоторое представление о том, что, в сущности, представляет собою Хельмут! Кто я таков, а?
— Артист, — сказала мадам. — Вы музыкант, я знаю!
Хельмут качнулся вперед, сделав попытку поймать и поцеловать ручку мадам, но застрял на полпути, потеряв равновесие, и ограничился символическим поцелуем в воздух.
— Это еще недостаточно точно сказано. Для меня не существует на свете ничего, кроме музыки. И вина. Таков я! О музыка: Бетховен, Глюк, Моцарт, Бах, Чайковский, Россини! Музыка гигантов, а не вонючее кабацкое пиликанье, приводящее в восторг моих собратьев по крови и по медным бляхам на животе…
— Ах, доктор, — задумчиво заметила мадам, — одного я никак не могу понять: как могло случиться, что вы, такой тонкий знаток этих вот… компонистов, которых вы называли, как вы очутились на работе в таком лагере, среди несчастных заключенных, которым… ну, которых…
— Которых лупят, и морят голодом, и уничтожают? Ради бога, не стесняйтесь в выражениях. Это вовсе не какой-нибудь секрет!.. Он не лишен интереса, ваш вопрос… Представьте себе юношу, который любит, обожает музыку и вовсе не любит вина. — Фельдшер с раскрытым ртом коротко рассмеялся и продолжал — Этот юноша презирает политику, он живет в мире звуков, и русский гений Чайковский ему дороже, чем сам руководитель гитлеровской молодежи района! И вот этого милого немецкого юношу — вместе со всеми его «извините, пожалуйста», «множество благодарностей!»… и «не будете ли вы так любезны!»… — забирают на военную службу. Мальчик происходит из очень почтенной семьи, и он попадает в войска СС. И очень скоро его назначают в лагерь для военнопленных французов…