Навстречу дикой природе
Шрифт:
После спуска с Пальца Дьявола, метель и сильный ветер три дня удерживали меня в палатке. Часы текли медленно. Пытаясь пришпорить их, я выкурил одну за другой все свои сигареты и запойно читал. Когда я прочел все, на чем были буквы, оставалось изучать узор рипстопа 5 , вплетенного в верхнюю часть палатки. Этим я и занимался часами, лежа на спине, не прекращая яростный спор с самим собой: должен ли я возвращаться на берег, как только погода улучшится, или стоит подождать здесь и вновь попытаться взойти на гору?
5
Синтетическая
Честно говоря, результат эскапады на северной стене поставил меня в тупик, и я не имел ни малейшего желания вновь идти на Палец. Но мысль о возвращении в Болдер с поражением тоже не слишком радовала. Слишком легко было представить себе самодовольное сочувствие тех, кто с самого начала был уверен в моей неудаче.
На третий день шторма это стало непереносимо: комья смерзшегося снега, упирающиеся мне в спину, ледяные нейлоновые стенки, касающиеся лица, невозможный запах, выползающий из недр спального мешка. Я шарил в мешанине у изножья, пока не обнаружил маленьких зеленый мешочек, внутри которого было завернутое в фольгу сырье для того, что, как я надеялся, стало бы моей победной сигарой. Я собирался приберечь его до возвращения с вершины, но, судя по всему, вряд ли мне было суждено ее достичь в ближайшем будущем. Я высыпал большую часть содержимого мешочка на обрывок сигаретной бумаги, скатал корявый косяк и быстро выкурил его до последнего клочка.
Марихуана, конечно, лишь сделала палатку еще более тесной, удушающей и невыносимой. А меня – жутко голодным. Я решил, что немного овсянки исправит положение. Приготовление ее, однако, было долгим, до смешного запутанным процессом. Требовалось зачерпнуть снаружи котелок снега, затем собрать и зажечь горелку, найти овсяные хлопья и сахар и соскрести с миски остатки вчерашнего ужина. Я установил горелку и начал топить снег, когда уловил запах гари. Тщательная проверка горелки и места вокруг нее ничего не обнаружила. Озадаченный, я уже было приписал это игре моего усиленного химически воображения, когда услышал за спиной потрескиванье.
Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как из мешка с мусором, в который я бросил спичку после зажжения горелки, выбивается пламя. За несколько секунд я затушил его ударами голых рук, но немалая часть внутренней оболочки палатки испарилась у меня на глазах. Встроенный тент уцелел, так что я все еще был более-менее защищен от снега, однако внутри стало примерно на тридцать градусов холоднее.
Левую руку жгло. Осмотрев ее, я обнаружил розовый рубец от ожога. Но больше всего меня огорчало, что палатка даже не была моей: я одолжил дорогое снаряжение у отца. Перед поездкой она была совсем новой – с нее даже не сорвали ярлыков, и отец отдавал ее, скрепя сердце. Несколько минут я сидел, ошарашено глазея на испорченную оболочку палатки среди едкого запаха паленой шерсти и расплавленного нейлона. Надо было отдать мне должное – у меня был особый талант оправдывать самые худшие ожидания предка.
Мой отец был изменчивой, очень сложной личностью, чьи нахальные манеры маскировали неуверенность в себе. Если он хоть раз в жизни признал, что бы неправ, меня в этот момент рядом не было. Но он был моим отцом, он проводил выходные в горах и обучил меня альпинизму. Когда мне было восемь, он подарил мне первый ледоруб и веревку, и повел меня в Каскадные горы, чтобы подняться на Сестру Юга, красивый вулкан высотой десять тысяч футов недалеко от нашего дома в Орегоне. Ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я решу связать свою жизнь с восхождениями.
Добрый и щедрый человек, Льюис Кракауэр глубоко любил своих пятерых детей в типичной для отцов самовластной манере. Его взгляд на мир был окрашен духом состязательности. Жизнь в представлении отца была поединком. Он читал и перечитывал работы Стивена Поттера – английского писателя, придумавшего термины “one-upmanship” – стремление быть первым, и “gamesmanship” – искусство выигрывать любыми средствами, и воспринимал это не как сатиру, а как руководство к действию. Он был невероятно амбициозен, и, подобно Уолту МакКэндлессу, передал свои стремления потомству.
Не успел я пойти в детский сад, а он уже начал готовить меня к блестящей медицинской карьере – или, на худой конец, к юридической. На Рождество и дни рождения я получал такие подарки как микроскоп, набор юного химика и Энциклопедия Британника. В школе и мне, и прочим детям постоянно внушалось, что мы должны добиваться отличных оценок по всем предметам, выигрывать медали на олимпиадах, становиться королевами бала и побеждать на выборах в школьный совет. Так и только так мы сможем поступить в хороший колледж, который, в свою очередь, распахнет нам двери медицинского факультета Гарварда – единственного верного пути к серьезному успеху и долгому счастью.
Вера отца в эту схему была непоколебимой. В конце концов, именно так преуспел он сам. Но я не был клоном своего отца. Придя подростком к пониманию этого, я сначала постепенно отклонялся от предначертанного пути, а затем резко сменил направление. Мой мятеж породил немало скандалов. Окна нашего дома дрожали от громовых ультиматумов. К тому времени я покинул Корваллис и поступил в отдаленный колледж, не увитый плющом 6 . Я либо говорил с отцом сквозь зубы, либо вовсе отмалчивался. Когда через четыре года я закончил колледж, и вместо Гарвардского или любого иного медицинского института стал плотником и фанатом альпинизма, непреодолимая пропасть между нами расширилась.
6
Намек на Лигу плюща – американскую ассоциацию элитных частных университетов (Прим. переводчика)
С юных лет я был наделен необычной свободой и ответственностью, за которые мне надлежало быть предельно благодарным. Но я не был. Вместо того, меня давили ожидания предка. Мне вдалбливали – все, что меньше победы, это поражение. С сыновней восприимчивостью я считал это не риторическим оборотом, а его веским словом. Именно поэтому, когда долго хранимые семейные тайны выплыли наружу, когда я обнаружил, что это божество, требовавшее от меня совершенства, само было от него весьма далеко, и что оно вообще не является божеством, мне не так-то легко было сбросить это со счетов. Мной овладела слепая ярость. Открытие, что он был всего лишь обычным – весьма обычным человеком, было за пределами моих способностей к прощению.
Через двадцать лет я обнаружил, что моя ярость улеглась уже много лет назад, вытесненная горьким взаимопониманием и чем-то, не слишком отличающимся от любви. Я осознал, что разочаровывал и злил отца не меньше, чем он – меня. Я увидел, что был эгоистичным, негибким и очень занудным. Он построил для меня мост к избранности, проложенную вручную магистраль к хорошей жизни, а я отплатил ему ее разрушением и вдобавок нагадил на обломки.
Но это прозрение наступило лишь после вмешательства времени и злого рока, когда самодостаточное существование отца стало рассыпаться. Это началось с предательства его собственной плоти: тридцать лет спустя после приступа полиомиелита, болезнь загадочным образом возвратилась. Изуродованные мышцы усыхали, синапсы не работали, измученные ноги отказывались ходить. Из медицинских журналов он узнал, что страдает от недавно открытого недуга, известного как синдром пост-полиомиелита. Боль, подчас невыносимая, заполнила его дни, подобно неумолкающему шуму.