Навстречу ветрам
Шрифт:
На этом аэродроме восемнадцать немецких летчиков, — ехидно улыбнулся Гаутс»— Среди них нет таких, которые любят фюрера больше, чем свою жизнь?
Вы, капитан, кажется, тоже летчик? — Вирт посмотрел на Гаутса, но тот словно не расслышал его слов.
Вряд ли Шеринг похвалит кого-нибудь из восемнадцати, узнав об этом случае. Вы со мной не согласны, капитан?;— продолжал Гаутс.
Вирт не ответил.
Генерал не потерпит такого позора. Я знаю факт, когда он приказал расстрелять двух пилотов, уклонившихся от боя. А их семьи… Кстати, капитан, как поживает ваша Эмми?
Ганс вздрогнул. Эмми? Что нужно этому шпику? Неужели он не понимает, что дело сейчас не в трусости летчиков, а в сложившейся обстановке? Взлететь, не зная потом, куда сесть, — это же неминуемая катастрофа! Кто летает в такую погоду?!
Словно угадав его мысли, Гаутс проговорил:
Франция — уже труп, однако у нее есть еще парни… — Он показал головой на небо, откуда неслась пулеметная очередь. — Впрочем, говорят, экселенц где-то недалеко, от нас…
Капитан Вирт вылез из окопчика и пошел через аэродром к своему самолету. Он слышал, как кто-то крикнул: «Ганс, ты с ума сошел! Он продырявит тебя еще на взлете!» С другой стороны до него донеслось: «Он хочет влезть в пасть дьяволу, чтобы заслужить награду» Не оборачиваясь, Ганс продолжал идти. «Кстати, капитан, как поживает ваша Эмми?»— вот это только и слышал капитан Вирт. Эмми…
Он сел в самолет, запустил мотор. И уже перед самым взлетом подумал: «Эмми… Ты простишь меня. Эмми, если…»
Не успел он оторваться от земли, как скорее почувствовал, чем услышал, что по хвосту его истребителя прошла пулеметная очередь. Ганс оглянулся: сзади такая же мутная гуща, как и впереди. Он едва различил в руле поворота две или три дырки. Осторожно взяв на себя штурвал, капитан с удовлетворением заметил, как машина начала послушно набирать высоту. «Слава богу, — подумал он, — рули в порядке. Но если этот дьявол сделает хотя бы еще один заход…» Впрочем, вряд ли они теперь встретятся с ним, пока оба не пробьют облачность… Первая встреча была, пожалуй, случайной…
Стрелка высотомера быстро ползла верх. Триста метров, четыреста, пятьсот. Наконец он увидел едва заметный просвет в облаках и устремился к нему. Мотор работал на пределе, скорость падала. Если француз поджидает его вверху, Ганс не сможет сделать ни одного маневра. Это будет конец…
Не покидая верхнего края облачности, Вирт перевел самолет в горизонтальный полет и набрал скорость. У него быстро созрело решение: стремительно выйти из облаков и сделать иммельман. Если летчик где-нибудь поблизости, ему трудно будет взять прицел…
Летчик был действительно близко, почти рядом. Он мог одной хорошей очередью покончить с Гансом в тот момент, когда капитан выводил машину из иммельмана, но почему-то не сделал этого. Почему? Ганс был скорее удивлен, чем обрадован промахом своего противника. Еще больше удивился капитан тогда, когда старенький «харрикейн», вместо того чтобы немедленно нырнуть в облака, пошел на сближение с «мессершмиттом». Неужели он на этой старой английской калоше хочет со мной драться?!» — подумал Вирт.
Через две-три секунды он убедился, что не стоило в этом сомневаться. «Харрикейн» шел в лобовую атаку. Ганс положил палец на гашетку. Он был совершенно спокоен. Спокоен, как всегда в бою. Он знал с точностью до одной десятой секунды, когда надо открывать огонь. И он откроет его ни раньше, ни позже. Французские летчики — храбрые парни, но у них не хватает выдержки. Может быть, потому, что им всегда приходилось встречаться с подавляющим количеством самолетов противника… Вот сейчас, через секунду, француз откроет огонь. Ну!.. Ну??
Вирт и впоследствии не мог вспомнить, почему он тогда в упор не расстрелял своего противника. Когда дистанция между самолетами сократилась до каких-нибудь трех-четырех десятков метров, Ганс понял: у француза нет ни одного патрона, он их расстрелял по наземным целям и теперь идет на таран.
Капитан резко взял штурвал на себя и через несколько мгновений зашел в хвост «харрикейиу». «Я встречусь с этим парнем на земле», — подумал Ганс и послал короткую очередь в руль поворота. Он видел, как «харрикейн» задрал нос, потом стремительно пошел в штопор. Из кабины вывалился летчик, рванул кольцо парашюта и скрылся в облаках…
Вирт долго кружил над аэродромом, пытаясь сквозь толщу облаков и тумана увидеть землю. Хотя бы небольшой просвет, маленькую лазейку! Он направил самолет к проливу, потом снова возвратился. Везде под ним лежала темная, казавшаяся неподвижной масса облаков. Рискую врезаться в землю, Ганс снижался. Он надеялся увидеть дым от догоравших машин. Все тщетно. «Надо было родиться на этой земле, чтобы видеть невидимое», — подумал он о французском летчике.
Когда бензин был почти на исходе, Ганс сделал последнюю попытку пробить облачность. Он зашел со стороны Ла-Манша и на минимальной скорости «тянул» машину к берегу. Собственно говоря, он не знал, что под ним: земля или вода. Он только мог предполагать, исходя из примерных расчетов…
И вдруг он увидел впереди слабый свет ракеты. Даже не свет, а тусклый след огонька, бледного, угасающего. Будто кто-то невидимый зажег фонарик, прикрыв его темным плащом. Огонек сразу же исчез, но теперь капитан знал, что перед ним аэродром. Он выключил мотор и потянул штурвал на себя. Самолет коснулся земли, немного пробежал и остановился. Ганс вылез и устало облокотился о крыло. Он стоял долго, ни о чем не думая, потом сел на землю и закурил сигарету…
Первым к самолету подбежал капитан Гаутс. Он кричал что-то о подвиге, о гениальном мастерстве летчика Ганса Вирта, кричал долго, размахивая руками, потом вытянулся, щелкнул каблуками и закончил: — Хайль Гитлер!
Капитан Вирт бросил в сторону окурок, закурил новую сигарету и спросил:
— Летчика взяли?
— Его увезли в штаб. Шеринг лично пожелал говорить с этим прохвостом.
— Прохвостом? — Вирт с презрением посмотрел на Гаутса и встал. — Вы не поможете мне, господин капитан увидеть этого летчика?
Летчик стоял перед Шерингом со связанными за спиной руками. Прядь светлых волос падала ему на глаза, мешала смотреть. Он поминутно вскидывал голову, чтобы отбросить волосы назад, и эти движения бесили Шеринга. Ему казалось, что француз слишком нагло держит себя перед ним, человеком, под взглядом которого опускают головы прославленные летчики Германии. Или он надеется, что в Германии пленных летчиков кормят белыми булками?