Найди меня в поднебесье
Шрифт:
– Вызывайте врача! Она сейчас очнется!
Девушка с трудом поворачивает голову на подушке, чуть приоткрывает глаза…
– Арэнкин… – хрипло шепчет она.
– Тихо, тихо!
– Арэнкин… улэси… (любимый)
Она приходит в себя, обмотанная непонятными трубками, над ней склоняется озабоченное лицо в марлевой маске.
– Аба… Аба!!! (нет!)
Ей становится все предельно ясно – она вновь в проклятом Доме Медиумов, Ханг выжил, он забрал ее, навеял видения… Она мечется, бьется, сильные руки удерживают ее на постели. И внезапно она понимает – это означает еще и другое! Все, что было – сон, а значит, Арэнкин жив! Жив… Эта мысль успокаивает ее, она пытается овладеть собой, в вену вливается жидкость, растекается по всему телу, умиротворяет, погружает в спокойствие.
– Арэнкин, улэси… Ми мочэгори, ми чочагори… (Арэнкин, любимый… Я вернусь, я сбегу…)
Она возвращается к жизни тяжело, едва приходит в себя, как тут же старается уснуть вновь. Не желает никого видеть, не желает никого узнавать.
– Такое бывает, – убедительно говорит врач родственникам, расстроенным и счастливым одновременно. – Полгода в коме – это не шутка. Все это время она жила в видениях, и сейчас с трудом отличает сон от яви. Главное – худшее позади, сейчас все в ваших руках. Сына пока ей не приводите, позже, пусть постепенно оправляется.
Она постоянно смотрит в окно, ест через силу. С трудом начинает говорить лишь с санитаркой-калекой неопределенного возраста и цыганской внешности.
– Ничего, девочка, – улыбается цыганка, убирая поднос с нетронутой едой. – Вот проголодаешься, как следует – по-другому запоешь. Я когда из комы выходила, чуть зеркало не разбила. Снилось, что я красотка белокурая лет пятнадцати от роду, а проснулась, – она машет рукой.
– Вы были в коме? – едва роняя слова, спрашивает Елена.
– А как же? Машина, чтоб ей пусто было, сбила! Три месяца пролежала, девонька. Такая чушь виделась, не поверишь в жизни…
Елена умоляюще смотрит на хромую женщину.– Расскажите…
– Да не помню уж ничего… Дурь всякая. Помню, как выходила, сон привиделся. Он меня с детства преследует. Бабка говорила, мол, жизнь прошлая вспоминается. Толком не вспомнить, только чудится холод могильный, я голая стою на коленях и ровно кролик смотрю в глаза чьи-то, а глаза бледные, страшные! И ко мне летит черная молния, да такая боль в груди, страх вспомнить. Все детство спать боялась… Да что же ты? Тише, тише… Врача!
– Нет! – Елена вцепилась в сухощавую руку. – Не надо врача, прошу! Расскажите еще… расскажите…
– Ну, ну, ложись девонька… Ну все, все… про что рассказать-то?
– Про того… с глазами страшными…
Еще несколько дней полной апатии. Лекарства, процедуры, опросы. Елена отвечает механически, ее ничто не трогает, ничего не интересует. Однажды утром она просыпается с каким-то полузабытым чувством, мгновение прислушивается к себе и вдруг осознает. Злоба. Бессильная злоба душит ее, не дает дышать, не дает прорваться слезам. Елена затравленно оглядывается и неожиданно понимает, как все просто. Решение лежит на поверхности. Она выдергивает из вены иглу, хватает с тумбочки высокий стеклянный стакан с водой и бросает его на пол. Аккуратно, чтобы получились ровные осколки.
Девушка поднимает один из них. На исхудавшем запястье бьется голубая жилка. Решительно и весело Елена подносит к ней бритвенно-острый осколок, касается кожи…
– Мама…
Она не услышала, как бесшумно открылась дверь. На пороге стоял молодой мужчина в военной форме, на руках он держал светловолосого мальчика, который внимательно и настороженно смотрел на растрепанную женщину с безумными глазами.
Стекло падает из рук, она цепляется пальцами за простыни, глаза застилает туман слез. В этом тумане приближается смутная фигура, сильные руки обнимают ее, маленькие пальчики обхватывают шею, путаются в волосах.
– Мамочка…
Елена судорожно всхлипывает, прижимает к себе сына, гладит его по волнистым волосам, вдыхает родной запах, целует темя, щеки, глаза мальчика. Антон крепко и надежно придерживает ее за плечи.
– Родная моя. Все будет хорошо…
– Все хорошо, мамочка, – повторяет за отцом Ярослав, и в голосе малыша уже слышна уверенность мужчины.
– Конечно, – шепчет она. – Иначе и быть не может. Все будет хорошо, ради тебя, – она чуть отстраняет сына, заглядывает в его светлые живые глаза и, впервые за долгое время, улыбается. Ярослав улыбается в ответ, снова кидается матери на шею и что-то лепечет в ее волосы.
Она бросила взгляд поверх головы сына в окно, на серые тучи, что второй день гуляли над городом. И показалось ей, что в серой пелене мелькнул взмах черного крыла, сверкнула сталь, и смехё яростный и неукротимый, затихает вдали, и спокойные серые глаза с неистово-болезненным огнем глубоко внутри, улыбаются ей, благодарно и нежно.
"Ты заслужил это. Ты ушел в иной мир счастливым, пресек то, что страшило тебя столько времени, ты стал свободен. Спасибо тебе за все, спасибо за мою жизнь. Где-то в неведомых мирах ты обретешь желанное счастье, и твой меч никогда не перестанет разить тех, у кого недостало смелости заглянуть за последнюю грань. Я люблю тебя. За твое свободолюбие, за твое несмирение, за все, что ты мне еще не успел дать. Я не могу сейчас броситься за тобой, здесь слишком многое мне дорого, но…"
Елена всем существом впитывала тепло сына и чувствовала, как к ней возвращается желание жить.
"Я навсегда с тобой. Ни на миг тебя не забуду, и никто меня не убедит, что этого не было. Мы однажды встретимся с тобой, любимый, когда станет золотой листва на деревьях или когда завоет яростно метель. Я буду искать тебя во всех мирах, которые только выдумали, веселясь, Демиурги. Ты увидишь меня, побоишься поверить, но я дотронусь до твоей руки, и мы пойдем вместе по усыпанной листвой дороге, и солнце будет освещать наш путь, и никогда, слышишь, никогда, мы не расстанемся больше. Любовь моя…"