Найди меня
Шрифт:
Автор каденции додумал то, что не закончил Моцарт, угадал открытый конец, который Моцарт завещал другим – тем, кто сочинял каденцию совсем в другую эпоху, когда музыка совершенно изменилась. Чтобы понять тайну моцартовского произведения, не нужно было вставать на его место, копировать его походку, язык, голос, пульс, даже стиль; нужно было заново изобрести его так, как не смог бы он сам, продолжить стройку с того места, где Моцарт ее закончил, но строить то, что он все же признал бы несомненно своим и только своим творением.
Когда
– Это не соната, это каденция… – начал я.
– Курица или говядина? – прервал он меня.
Сегодня наш ужин и комфорт шли на первом месте. Мне нравилась его забота.
– Мы что, в самолете? – спросил я.
– У нас есть и веганское меню, – продолжил он, пародируя стюарда «Эйр Франс». – И великолепное красное. – Он на мгновение замолчал, а потом спросил: – А что ты говорил?
– Это не соната, а каденция.
– Каденция. Конечно! Так я и предполагал. – После секундной паузы он спросил: – А что такое каденция?
Я засмеялся.
– Это короткая, одно- или двухминутная импровизация пианиста на тему, которая уже разрабатывалась в фортепьянном концерте. Обычно трель в самом конце каденции служит сигналом для оркестра снова вступить и закончить часть. Когда я в первый раз увидел трель, я не мог понять, для чего она, но теперь ее смысл мне совершенно ясен. Однако эта каденция все не заканчивается и не заканчивается, и я не знаю, сколько еще она длится, но она явно длиннее пяти-шести минут.
– Так, значит, в этом и заключалась великая тайна моего отца? Шесть минут музыки и все?
– Видимо, да.
– Что-то тут не сходится, правда?
– Я еще точно не знаю. Мне нужно изучить эти ноты. Леон постоянно цитирует «Аврору».
– «Аврору», – повторил он, широко улыбаясь. Я не сразу понял почему.
– Не говори мне, что ты дожил до своих лет и никогда не слышал «Аврору».
– Я знаю ее, как свои пять пальцев, – сказал он, продолжая улыбаться.
– Врешь ты все, я же вижу.
– Конечно, вру.
Я встал, подошел к фортепьяно и заиграл первые такты Вальдштейновской сонаты.
– Ну конечно, «Аврора», – сказал он.
Он все еще шутит?
– На самом деле, я слышал ее много раз.
Я прекратил играть и перешел к рондо. Мишель сказал, что знает и его.
– Тогда напой, – попросил я.
– Ни за что.
– Пой вместе со мной.
– Нет.
Я запел рондо и, немного поуговаривав его пристальными взглядами из-за пианино, услышал, как он пытается петь. Я заиграл медленнее и попросил его петь громче, и в конце мы уже голосили в унисон. Потом Мишель положил обе руки мне на плечи, и я подумал, что это сигнал остановиться, но он сказал: «Не останавливайся», – и я продолжил играть и петь.
– Какой у тебя голос, – сказал он. – Если бы я мог, я бы поцеловал твой голос.
– Продолжай петь, – сказал я.
И он продолжил. Когда мы закончили, я заметил в его глазах слезы.
– Почему? – спросил я.
– Не знаю почему. Может быть, потому что я совсем никогда не пою. А может быть, все дело в том, что я с тобой. Я хочу петь.
– Что же ты, и в душе не поешь?
– Сто лет не пел.
Я встал и большим пальцем левой руки утер его слезы.
– Мне понравилось, как мы пели, – признался я.
– И мне тоже, – ответил он.
– Тебя расстроило пение?
– Вовсе нет. Просто я растрогался, словно ты заставил меня выйти за рамки. Мне нравится, когда ты заставляешь меня выходить за рамки. И потом, я такой застенчивый, что так же легко плачу, как другие люди краснеют.
– Ты застенчивый? По-моему, ни капли.
– Ты даже не поверишь насколько.
– Ты заговорил со мной ни с того ни с сего, в общем, снял меня, да не где-нибудь, а в церкви, а потом пригласил на ужин. Застенчивые люди так не поступают.
– Так получилось, потому что я ничего не планировал, ни о чем даже не думал. Может быть, все случилось так легко, потому что ты помог. Конечно, я хотел пригласить тебя к себе той же ночью, но не посмел.
– Поэтому ты бросил меня одного с рюкзаком, велосипедом и шлемом. Спасибо!
– Ты же не возражал.
– Возражал. Я обиделся.
– И все же теперь ты здесь со мной, в этой комнате.
Он немного помолчал, а потом спросил:
– Для тебя это слишком?
– Ты снова о моем поколении?
Мы засмеялись.
Я взял ноты, возвращаясь к Леону.
– Давай я объясню тебе, как устроена каденция.
Я пролистал его коллекцию пластинок (сплошной джаз) и наконец нашел концерт Моцарта. Потом на журнальном столике восемнадцатого века я обнаружил очень сложный и дорогой с виду музыкальный центр. Пытаясь разобраться, как он работает, и, не глядя на Мишеля, чтобы он не придавал особого значения моему вопросу, я спросил:
– Кто тебе посоветовал купить такой?
– Никто не советовал. Я сам решил. Ясно?
– Ясно, – сказал я.
Он знал, что мне понравился его ответ.
– И я умею с ним управляться. Тебе нужно только спросить меня.
Через несколько мгновений мы уже слушали фортепьянный концерт Моцарта. Я дал ему немного послушать первую часть, а потом передвинул иголку туда, где, как я предполагал, начиналась каденция. Эту каденцию сочинил сам Моцарт. Мы послушали ее, и я обратил внимание Мишеля на трель, которая означала возвращение оркестра.
– Это играл Мюррей Перайя[22]. Очень элегантно, очень четко, просто великолепно. Ключ к его каденции – вот эти несколько нот, взятые из основной темы. Я спою их для тебя, а потом ты повторишь.