Назидательная проза
Шрифт:
Усмехнулась Вавка, головой покачала.
— Сказки все это, Зиночка. Нет никакого уголовного мира. Есть один только мир, в котором мы живем, надо в этом мире как-то определяться.
— Вот спасибо, объяснила, — говорю. А на душе у меня нехорошо что-то стало. — Мужика, что ли, завела богатого?
— Ну, прямо, — отвечает Вавка, — дождешься от них. Не те времена, Зиночка.
— Купила, значит? — спрашиваю с юмором.
— Выменяла.
— На что?
— А на кофточку гонконгскую, помнишь?
Здорово
— Трепло ты, Вавка, и что за радость перед подругами воображать? Если вещь твоя, вот тебе мой душевный совет: сдай ее поскорее в комиссионку.
— Это я еще посмотрю, — отвечает мне Вавка. — Может, сдам, а может, и обменяю. Не в деньгах счастье. Ты мне лучше скажи: не заметно ли во мне каких перемен?
Посмотрела я на нее, подумала.
— Попалась, что ли? Ребенка ждешь?
— Эх ты, курица, курица, — засмеялась Вавка невесело. — Все-то об одном, ничего не знаешь, кроме лукошка с яйцами.
— Ну а так — не видно ничего. Побледнела немного, но тебе это даже идет.
— Побледнела, говоришь? — переспросила Вавка. — А в глазах моих нет ничего? Приглядись-ка.
Заглянула я ей в глава — и страшно мне стало. Глава как глаза: красивые, подведенные, зрачки большие. И все-таки что-то такое в них было: как в темноте у зеркала, вроде и нет ничего, а мимо пройдешь — сердце вздрогнет.
— Что ж ты молчишь? — торопит меня Вавка. — Заметно что-то или все по-старому?
— Заметно, что замуж тебе пора, — сказала я ей наконец и не стала больше на эту тему разговаривать.
Вернулась я в тот день домой, Толика с улицы забрала, накормила его, усадила за уроки, отцу в постель бульон подала (он у меня тогда уже хворать начал), сама сижу у стола, смотрю в тарелку, а перед глазами туман, и на сердце тоскливо.
— А скажи мне, папаня, — говорю я отцу, — шубка норковая сколько может стоить, по-твоему? Ты человек бывалый, знаешь, наверно?
Насторожился отец, бульон на табуретку отставил. Очень он бояться стал, что я мужа найду настоящего, и тогда ему жизни не будет.
— Да смотря какой размер, — говорит осторожно.
— Ну, примерно на меня, — отвечаю.
Закашлялся он, захрипел, на подушки откинулся, подбородок свой выставил, глаза закатил.
— Мама, — говорит мне Толик из-за стола, — умирает наш дед, похоже.
— Да нет, — отвечаю, — просто волнуется. Ты, папаня, не бойся, я тебя не кину, отвечай, если спрашиваю.
Отдышался отец, поутих.
— Да тысяч восемь, не меньше, — сказал наконец и в глаза мне тревожно глядит. — Зина, Зинка, что ты опять надумала?
Успокоила я его, приласкала, обещала транзистор купить: он у меня, как ребенок второй, очень подаркам радовался. Подарила я Толику стереоскоп, а ему не подарила, так он неделю со мной не разговаривал.
Ночью спать не сплю, все ворочаюсь, маюсь: не выходит у меня Вавка из головы. Что ж такое, думаю, она над собой сделала? На что ради норки решилась? И рассудила я так: чистым дело не может быть, слишком деньги большие замешаны, и должна я с Вавкой завтра поговорить. Так и так, мол, подружка, выкладывай все напрямик, а не хочешь — не надо: сразу после работы пойду в милицию. Спасать надо девку, иначе совсем завязнет.
И что вы думаете? На другое же утро является Вавка на пункт в своем старом пальтишке перелицованном. Но меня это не успокоило: вот как, думаю, уловила, значит, мое неодобрение, решила поостеречься. Не стала я в лоб ее спрашивать, осторожненько говорю:
— Здравствуй, Вава. Холодновато сегодня, тебе не кажется?
Только хитрость моя была грубо пошита. Зыркнула на меня Вавка, усмехнулась — и подает мне открыточку.
«Вава, милая, — читаю. — С нетерпением жду Вас в Москве, на студии, в любое удобное для Вас время. Съемки в Пицунде, потом в Монреале, так что будьте готовы к длительному путешествию. Ваш Боборыкин».
— Это кто такой? — спрашиваю. — Фотограф, что ли?
— Эх, глубинушка, — засмеялась надо мной Вавка. — Кинорежиссер самый лучший в Союзе. Фильм «Весна во льдах» видела?
— Ну? — спрашиваю. — И зачем же ты ему так срочно понадобилась?
— Да не для того уж, конечно, чтобы твист танцевать. Фильм снимать будем, я в заглавной роли. Видишь, в Монреаль надо ехать. А Монреаль — это тебе не пансионат на Клязьме. Лазурный берег, сама понимаешь.
Прислонилась я к холодильнику, голова кругом идет, ничего не соображаю, как пьяная.
— Вот кого ты, значит, подцепила. Вот кто норками тебя одаривает…
— С ума ты сошла, — говорит мне Вавка. — Я в глаза его еще не видела.
— Ну а где же твоя шуба?
— Обменяла.
— На что?
— А вот на эту открыточку.
Тут в жар меня так и кинуло.
— Господи! — кричу я ей. — Да объясни ты мне все или пропади с моих глаз, пока я тебе челку не выдрала! Дашь ты мне покой или нет?
— А я от тебя, — говорит мне Вавка, — ничего скрывать не собираюсь. Как от лучшей и единственной подруги. Всю историю на прощанье выложу.
— Как на прощанье?
— А так. Ухожу я из этой конторы и в Москву уезжаю. Вернусь из Монреаля — не стану же я чужие сервизы перетирать. Кино — это дело затяжное, один раз уцепишься — а там само повезет. Лет на двадцать хватит хлопот, пока внешность моя не истратится.
Помолчала я, глазами похлопала.
— А обмана тут нет?
— Все проверено, — отвечает мне Вавка. — Вот и адрес мой проставлен, и телефон киностудии. Я вчера уж в Москву звонила: ждут меня, не дождутся, съемки не начинают. До обеденного перерыва с тобой отсижу, а там, извини, поеду. Дело-то важное, понимаешь?