Назначенье границ
Шрифт:
Он подошел к почтенным купцам и вежливо удивился их речам… ведь сколько он знает, Евгерий находится в Роме, довольно далеко отсюда, он укрылся в церкви и жив.
И узнал, что его собственные новости устарели три дня назад.
Вернулся на свое место, взял кружку, глотнул разведенное водой вино — кислое, слабенькое, но как раз для погоды и для дороги, проснуться, смыть пыль. Понял, что встать сейчас не сможет. Это не вино ударило в голову, нечему там ударять… это не вино. И не обычный дорожный шум гудел сейчас в ушах. Не вино, не солнце, не усталость. И не Евгерий. В конце концов, Евгерию уже девятнадцать, было девятнадцать. В этом возрасте уже можно быть поумнее, правильно? В этом возрасте уже можно знать, что все права, все слова и все законы действуют, только пока их хотят видеть в силе. Это только боги умеют впечатывать свое в мир так, что кружку, что ты ни делай, приходится ставить на стол, а не на воздух…
А у людей, — он сделал еще глоток, — ничто ничего не значит. И не в Евгерии дело. И не в Стилихоне. И не в тех, кого убивают сейчас. И не в тех, кого убьют весной… или даже зимой. Просто того, для чего люди живут вместе, оказывается не существует. Нигде. Даже под крышкой черепа не существует…
Кое-что стало понятнее. И в происходящем, и в книгах, которые он пытался читать. Наверняка он тут не первый. Наверняка это обычное дело. Нужно посидеть еще немного, встать, оседлать коня, доехать до Аримина — он как раз успеет к закату — и лечь спать. А к утру все пройдет. А если не пройдет, то придется дальше вот так — движение за движением, день за днем. Когда-нибудь что-нибудь кончится.
Преподанные теории всплывали в голове одна за другой — у него были хорошие учителя, отец очень старался. Да, он, конечно же, не первый. Город Платона можно было выдумать только от полной безнадежности. От желания раз и навсегда вогнать людей в рамки — и запереть там… чтобы на слова и действия можно было облокотиться, как на стол.
Он встал, заплатил, вышел — пыльный как дорога молодой гот, немножко слишком вежливый и спокойный для своих лет, может, потому что ростом не удался. В конюшне стояли живые и теплые лошади. Он кивнул конюху. Да, конечно, все пройдет.
Потом ехал назад, уже не беспокоясь на счет затора, да и рассосался затор — и слушал, как стук копыт и колес складывается в ритм. Привычный, узнаваемый, вообще-то запретный, рано, не по возрасту… но именно потому и заученный лет с восьми — ми-ни-стер-ве-ту-ли-пу-эр-фа-лер-ни… [17] Ин-гер-ми-ка-ли-це-ам-ар-и-о-рес. Он знал, что на самом деле никакого ритма нет, но на самом деле ничего нет, это мы уже установили, а Постумия пьянее пьяного винограда, и с ней удобнее и веселее.
17
«Служитель старого фалерна, мальчик, наполни мне чаши самым горьким». Стихотворение Катулла. На русском известно в переводе Пушкина «Пьяной горечью фалерна // чашу мне наполни, мальчик, // как Постумия велела, // председательница оргий…»
Уже в сумерках, перед Аримином он почувствовал, что дорога перед ним гудит совсем другим ритмом, другим ходом. Ощутил еще раньше, чем увидел, хотя и видно было тоже издалека. Пятеро, да по два заводных коня на человека. Торопятся. Люди отца. Догадался бы, даже если бы не знал среднего в лицо. Надо же… медленные какие. Может быть, отец утром только спохватился, или это вторая волна, а с первыми он разминулся в Пизауруме…
Думать не хотелось. Ничего не хотелось.
Его тоже заметили — всмотрелись еще на подходе, будто сеть накинули. Крупноячеистую сеть, на другую рыбу. Закинули, не зацепили, и тут же забыли о нем — конь похож, да всадник не тот — и постарше, и в плечах пошире, и других кровей, и едет в противоположную сторону.
Миновали. Можно двигаться дальше. Пусть себе гонят коней, пусть обшаривают все до самой Ромы. Отец с них потом спросит… А не нужно быть разинями. И на глаза полагаться не нужно. Ни на что не нужно. Правильно? Нет в мире людей ничего, на что можно положиться… Не знали? Сами виноваты.
Он остановил коня, повернулся, приподнялся в седле.
— Василий, декурион, здравия тебе! Куда так торопитесь?
Почему? Потому что солнце желтое, а цензор Гай Фламиний построил хорошую дорогу. Потому что Постумия прекрасна, а Платон очень глупый дурак. Потому что отец был неправ.
— Потому что так думаю я. — сказал он вслух. И этого достаточно.
Флавий Гауденций из Дуросторума был начальником конницы. В прежние времена, в старой Роме эта должность делала человека вторым после диктатора. В нынешние она весила куда меньше — и все же достаточно много, чтобы люди, не способные держать себя в руках, на нее не попадали, а, случаем попав, не задерживались.
Он приказал сыну умыться и переодеться с дороги. Он ни слова не сказал Василию, пока сын оставался в пределах слышимости. Он подождал ровно столько, сколько требовалось, чтобы, не торопясь, смыть дорожную пыль и сменить одежду. Он прошел по коридору медленно и тяжело, чтобы его было слышно. А войдя, спокойно спросил:
— Почему ты вернулся?
— Евгерий убит, — ответил мальчик. — Я услышал в Пизауруме, потом проверил.
— Я надеялся, что это не так. Я надеялся, что ты вернулся, потому что передумал. Мне хотелось верить, что ты понял, что произойдет, если моего сына схватят. И что произошло бы, если бы у тебя чудом получилось.
Тяжелый голос, тяжелее шагов, тяжелее камней на дороге. Был бы тяжелее всего на свете — вчера.
— Я подумал, — кивнул мальчик. — Я сразу подумал. Я за этим и ехал. Ты встал бы за нас, а твои союзники, тот же Карпилий, за тебя, потому что если тебя обвинят в измене, они — следующие. Если оставить «ромской партии» выход, если представить их жертвами интриги, они отдадут Олимпия и забудут, как его звали… и можно все прекратить. Быстро.
Мальчик успевает заметить движение, это счастье, что он успевает, потому что их тут двое, всего двое, слуг нет, посторонних нет, врагов нет, угрозы нет, а это не угроза… а дальше он влетает в грохот, всем телом, спиной вперед, в густой, плотный грохот, как вышло один раз, когда он упал с дерева, только там было довольно высоко… а дальше он какое-то время не думает, потому что грохот накрывает его еще раз, и все плывет, но не так, как вчера в Пизауруме, а привычно, по-хорошему… это не мир испортился, это его ударили о стену.
Потом становится тепло. Потом очень больно, тоже по-хорошему.
— Ты… — трясет его за плечи отец, — ты понимаешь, что ты… со своей собственной семьей… ты…
— Да, — отвечает он быстро. — Я — да. Со своей семьей… Я просто не придумал ничего другого, а время кончалось…
Грохот. Удар.
Потом он лежит на своей кровати, а отец сидит рядом.
— Ты даже не представляешь, что ты едва не натворил. Олимпий… было бы дело в одном Олимпии, он бы на любой лестнице сам себе шею свернул. Но там столько людей запачкалось, что думать тошно, а сколько кинется мстить при обратном повороте, а сколько — ломиться в опекуны к Гонорию… Если бы я был один, я бы принял твой совет, да что там, — кривится отец, — я бы сделал это и без твоего совета, потому что ты правильно рассудил — риск кровавой каши лучше верной каши тухлой. Но я теперь не один. Эта мерзкая история не только сволочей подтолкнула… другие тоже стали искать своих. В общем, есть человек, который может попробовать это все собрать, и есть те, кто готов его поддержать. Это если нас в ближайший год не убьют. И если кто-нибудь узнает, что я о таких вещах говорю с двенадцатилетним сыном, я даже думать не хочу, что будет, потому что сумасшедший в заговоре хуже предателя там же.