Назначенье границ
Шрифт:
И тут их становится трое, а не двое — или, кажется, это нас теперь двое, потому что удары противников не доходят до цели, а ритм несет… наконечник копья без всякого напряжения скользит наискосок через новоприбывшего — и прямо в горло замершему от удивления гунну.
408 год от Р.Х., Равенна
— Он не должен был жениться на Серене.
Он не должен был жениться на Серене. Он — Флавий Стилихон, патриций империи, командующий, опекун императора Гонория, вандал. Жениться — тут все ясно. На Серене — любимой племяннице императора Феодосия. Не должен был, потому что дети Серены имеют право на пурпур.
Мальчику двенадцать. Он смотрит как отец ходит по комнате. Мать сидит в углу, сложив руки на коленях, как статуя Деметры, скорбящей по Персефоне. Точно так же. И складки на одежде такие же, и на лице.
— Он не должен был жениться на Серене. А коль уж женился, то играть до конца. По рукоять, — говорит отец.
Когда речь идет о таких правах, нельзя проигрывать. Встать не дадут.
— Я теперь знаю, как это произошло, мне рассказали, — говорит отец, комес Гауденций, командующий конницей, большой человек по все стороны моря. — Они дождались, пока Стилихон уедет в Бононию, и взбунтовали часть армии. И под шумок убили столько его людей, сколько смогли. До кого дотянулись, — комес Гауденций кашляет.
Его самого там не было, но ему ничего и не грозило. Почти. С точки зрения противников «варварского засилья» Гауденций из Дуросторума [15] — ромей. Потому что не вандал, не гот и не гунн. Но когда идет резня и выбивают старших, очень трудно остаться в рамках.
Отец кружит по комнате… Король, король Аларих, когда думает, тоже встает и ходит, почти бегает. Ему так нужно. Никто даже не замечает, все привыкли. Но здесь и сейчас все не так, отец не выхаживает важное решение… он, кажется, пытается отвлечь себя движением от того, о чем рассказывает.
15
Современная Силистрия, болгарский порт на правом берегу Дуная.
— А потом они пришли к Гонорию, — имя нынешнего императора Запада звучит почти как ругательство, — Олимпий пришел со всей клакой. И дали ему списки, и сказали, скольких уже убили. И объяснили, что Стилихон никогда не поверит, что все это сделалось само, без приказа. Что он очень любит и ценит своих людей. Любит и ценит куда больше, чем самого Гонория, которому служил, только исполняя предсмертную волю императора Феодосия. Гонорий подумал — и все подписал.
Звук шагов, движение воздуха.
Стилихон был не просто генералом… он был для Гонория нянькой, опекуном, единственной причиной, почему слабый сын Феодосия все еще жил на свете. На этом сходились все. И отец, и король Аларих. И когда Стилихон задумался о цвете одежды для сына, он выбрал для захвата восточную часть империи, а не западную. Не Гонория. Он был верен.
— Стилихон должен был поднять войска. Он был просто обязан это сделать. Мы пошли бы за ним. Я бы пошел. До пурпура или до колоды. Но он испугался внутренней войны. Думал, что императора обманули, что он сможет объясниться с ним и уладить дело миром… и поехал в Равенну. Прямо к Олимпию в пасть.
— А ты?
— Я… я нашел, кого мог. Я им сказал, что если они считают, что кто-то из нас, включая меня, способен справиться с Аларихом, то они еще большие дураки, чем можно подумать — охрип, пока повторял… Только, знаешь ли, они не верят в Алариха. Да. Представь себе. Это все заговор Серены и Стилихона. Это они призвали варваров в империю, чтобы напугать всех и возвыситься. А если не станет подстрекателей, Аларих просто убредет… куда-нибудь. Они не лгут. Дело даже не в том, что они зашли слишком далеко и теперь не могут отступить. Они на самом деле в это верят. Я никого не смог убедить. А силой — нет. Я не собирался вести людей в бой за человека, который не хочет драться.
Мальчик упирается ладонью в стену. Под краской прощупывается камень. Отец… главное не в том, что он ошибается. Он не понимает. Не понимает, как те люди, с которыми он говорил. Что бы там ни замышлял Стилихон, он не был виновен в измене. Ни он, ни его подчиненные. Вся вина состояла в том, что их боялись. Даже не их самих, а того, что может случиться в будущем, варварского засилья, поглощения, того, что от привычного мало что останется, просто потому что эти люди служат Роме, а их все больше. Это даже не «цезарь желает, чтобы ты умер» — это хуже… Отец и его союзники должны были драться. Вне зависимости от того, что решил сам Стилихон. Потому что закон был нарушен. Потому что убитые были их товарищами — и не предавали этого товарищества. Потому что у убитых есть друзья и родня, и теперь их некому останавливать. Потому что Аларих — не выдумка. Король не хочет войны, ему просто нужна земля, земля и статус, который позволит ему быть независимым внутри империи. Но «ромская партия» не даст ему ни того, ни другого. А воевать они тоже не смогут. Закон, честь, здравый смысл говорят одно и тоже… но отец увидел только третье — и то не полностью. И не пошел до конца.
Что было дальше, мальчик знал. Стилихон укрылся в церкви. Заговорщики не стали нарушать право убежища, они поступили проще. Они солгали. Предложили выйти под гарантии безопасности, а когда Стилихон ступил за порог, предъявили ему императорский приказ о немедленной казни. И тут же привели в исполнение.
— Теперь они режут семьи его солдат по всей Италии… Я мешаю. Где могу.
О Серене мать не спрашивает. Кто же оставит ее в живых после такого?
— Если это так и будет продолжаться, у нас половина армии подастся на север… хорошо если к родным, а не к Алариху… но, скорее всего, не к родным. Не спрашивай меня, что я буду делать весной. Я не знаю.
— А Евгерий жив, отец? — говорит мальчик. Громко.
Евгерий. Сын Стилихона. Кандидат в императоры востока. Или не только востока.
— Пока. Пока жив, — отец удивленно оборачивается, но все же отвечает. — Он в Роме. Тоже укрылся в церкви.
И выманить его оттуда, после того что произошло, будет затруднительно. Значит, время есть.
— Почему не добиться для него жизни, отец? — спрашивает мальчик. — Стилихон не стал драться, но он мертв. Гонорию больше некого бояться, а он уже наверняка сожалеет о том, что сделал. Почему не избавить императора от подлых клеветников, погубивших невинного… тогда хоть погром закончится.
— Потому что… — мальчик видит, как отец, нет, не ищет слова, а думает, объяснять ли вообще, и решает, что нужно. Дети растут. — Потому что Евгерию не десять. Тогда бы все возмутились, а многие еще и соблазнились бы возможностью взять его в опекунство… И не двадцать пять. Ему девятнадцать и за ним нет ничего, кроме крови и имени. Никто не станет так рисковать, а того, кто рискнет, не поддержат.
— Дело не в том, что за ним есть… — мальчик делает шаг вперед. — Эти люди служили нам, служили честно. А сейчас режут их семьи, у нас под носом — убивают тех, кому мы обещали безопасность. Кто такое простит? И кто такое допустит? Если есть возможность это прекратить, как за нее не ухватиться? Ты не отвечаешь за Гонория и за эту свору — но за себя ты отвечаешь?