Назначенье границ
Шрифт:
Так не говорят с отцом и господином. Но с командиром так говорить можно… в определенных обстоятельствах. Очень жалко, что отец не сказал ничего такого Стилихону.
Мать вскидывает подбородок… она больше не похожа на Деметру, а понять, на кого, мальчик пока не может. А вот отец успокоился.
— Я все время забываю, сколько тебе лет, — наверное, тут мальчику положено обидеться… но он знает, сколько ему лет. И знает, что взрослые очень часто правы. Хотя и не всегда по тем причинам, о которых говорят вслух. — Чтобы это сделать, с ромской партией придется драться насмерть. Простое сопротивление только убедит их, что они были правы и заговор есть. И снять одну верхушку не получится — слишком многие замешаны в резне. Кто бы ни победил… его можно будет брать голыми руками. Ты знаешь, что делается в Галлии — там сейчас целых два претендента на престол. В Испании — третий.
Кричать нельзя. И резко тоже нельзя. Нельзя. Сразу перестанет понимать.
— Отец, ты сказал, что не знаешь, что будет весной. Но ты знаешь. Будет война. Если они останутся у власти, будет война. Они не понимают, когда нужно уступить, не смогут уступить и не захотят. Везиготы… в тяжелом положении. Им нужна земля. Эти им земли не дадут и Аларих пойдет в Италию, опять. А мы останемся с половиной армии… и даже в этой части одни будут смотреть на других и ждать удара в спину — из страха или из мести. Так нельзя воевать. И соглашения так заключать нельзя — никто верить не будет ни единому слову. Соглашения с Олимпием? С Гераклианом, выманившим Стилихона под меч?.. Этим можно только приставить нож к горлу. Но ты и все прочие, кто молчит, сделали так, что они теперь — Рома…
Отец смотрит на него, будто впервые увидел. Наверное, что-то опять не так. С королем так было можно… но не было необходимости. Хотя Алариху не нравится, что его называют королем. А все равно называют. Аларих уже и спорить перестал.
— Ты не хочешь решать, — говорит он отцу, — потому что это не твое дело и не дело армии, и кто бы там кого не убивал за политику, границы должны стоять… но они же не будут стоять. И ты все равно решаешь. Когда позволяешь им убивать. Да граждане мы или нет! — хотел же не кричать…
— Иди к себе. — говорит отец. Вот он не кричит, просто произносит — спокойно, ровно, окончательно. Командующий конницей, глава семейства. Положено подчиняться. Невозможно ослушаться… Ладно. Будет так.
Мальчик кланяется и выходит.
Есть вещи, которые делают человека старше. Седина, но это пока рано. Морщины… складки — это пригодится. Выражение лица. Манера двигаться. Одежда. Руки — но с руками, как раз, все в порядке. Таких мозолей у здешних его сверстников нет. Конечно, легче, когда человек уже взрослый, когда голос ниже, когда есть хоть какой-то да рост. Но все равно кое-что придумать можно.
Когда темное небо только приготовится выцвести к рассвету, из конюшни тихонько выберется подросток лет четырнадцати-пятнадцати. Невысокий для своих лет, вообще малорослый для гота, которым, несомненно, является. Туника с длинным рукавом, не красная, армейская, а светло-коричневая. Ношеная, но хорошая. Такие же штаны. И коня он уведет вовсе не самого лучшего. И не из самых лучших. Незачем привлекать внимание. И оружие у него будет по возрасту — лук, дротики и легкое копье. И место назначения известно — военный лагерь под Аримином. Едет повидать родню. В Аримине оно изменится — на другой город дальше по Фламиниевой дороге. Ровно в дневном переходе. И так до самой Ромы.
Дома спохватятся к вечеру. Сначала решат, что уехал гулять. Его уже предупреждали, что этого не следует делать — Равенна не Сербинум, чтобы сыну Гауденция ездить по окрестностям в одиночку. Потом подумают, что обиделся и сбежал — и отправят людей на поиски. Но искать примутся в самом городе и вокруг. И только к вечеру отец задумается… и припомнит, с чего началась ссора. Вспомнит про Евгерия.
И вот тогда пустит погоню по всем дорогам. Но тихо. И искать они будут темноволосого мальчика двенадцати лет. Так что их, при небольшом везении, можно будет обойти.
Жалко… был бы старше, не ехал бы в обход через Аримин, а рванул бы напрямик по проселкам и на Фламиниеву выбрался уже у самых перевалов — так и шансов оторваться больше, и время сбережешь. Но сейчас — нет: нет смысла. Даже в нынешнем своем виде он может показаться легкой добычей. Да и просто путь через холмы вымотает и коня, и его самого.
Молодой гот добрался до Пизаурума [16] к середине следующего дня. К тому времени он понял, что совершил ошибку, не свернув на проселки. Пизаурум славился своей глиной и своими печами, возы с посудой, кирпичами, черепицей ползли оттуда через Аримин в Равенну… а с севера тянулись пустые — за грузом. Под самым городом толкотня на дороге была такой, что ехать получалось только шагом. И на выезде — в сторону Ромы — дело наверняка обстояло не лучше.
16
Современный Пезаро.
Как только дорога выбралась мимо отвалов и дымных мастерских в сам город и в воздухе запахло морем, он отыскал заведение почище, заплатил за себя и за коня, проследил, чтобы все сделали правильно — и только после этого нырнул в темное, прохладное помещение — послушать, что говорят, и… если честно, все-таки отдохнуть.
Он успел сесть, прислониться затылком к стене… и почти тут же понял, что на самом деле совершил не одну ошибку, а три. За общим столом говорили. И громко. О Стилихоне. О том, что Серена все еще жива, но вряд ли это надолго. Потому что люди, которые убили ее мужа и сына, не остановятся, пока все поле не довыполют.
Три ошибки. Он должен был начать раньше. Как только услышал о смерти Стилихона. Раньше. Не ждать подробностей. Не ждать объяснений. Не рассчитывать, что за действиями, вернее за бездействием, отца стоит какой-то смысл. Не полагаться ни на кого — здесь не на кого полагаться. Не надеяться. Сразу начать. Узнать, где Евгерий, вытащить его — и добраться до отца или до ближайшей его части. Поставить всех перед фактом. Заставить командующего конницей определиться.
Комната плыла перед глазами. Это было естественно — темнота, дым. Это было естественно — с ней плыл весь мир, раз и навсегда потеряв четкость.
Это первый промах. Второй он совершил вчера. Ему следовало оценить отцовское «пока жив». Ему следовало понять, насколько коротким сроком должно быть это «пока».
На этом фоне неправильный выбор дороги казался сущим пустяком. Но, может быть, он ошибается сейчас?
Он встал — медленно и осторожно в качающемся мире. Он восстановил — в сознании и на языке — тщательно — как именно коверкали латынь его старшие друзья в Сербинуме. Вообще-то он помнил это, помнил хорошо, но никому и ничему нельзя доверять, в том числе и своим расчетам и своей памяти.