Назначенье границ
Шрифт:
— Всего тебя. Часть — значит, целое. Видеть тобой, слышать тобой, чувствовать тобой, познать тебя. А потом тебя не останется, а будет только оно. Если тебя мало, это происходит быстро. Если много, чуть медленнее.
Было. Это — было. Видеть, слышать и чувствовать. Но откуда все остальное? Выдумки, нелепые выдумки — или просто зависть? Да и что здесь дурного-то?
Наверняка зависть. Ему — не предложили. Даже и не предлагали. Зачем он Ей?
— Ладно, что теперь об этом говорить? — до ночи уж точно смысла нет, а там уж посмотрим. Если только Она даст второй шанс… — Так что касается осады, я думаю, что мы должны вести ее вместе. Тогда и слава достанется обоим, верно? — Торисмунд заговорщически улыбнулся. — И кто в Толосе будет спорить с победителем Аттилы?
— Другой победитель Аттилы? Теодерих сын Теодериха? А говорить… можно и не говорить. Можно подождать до ночи. О том, что будет после, я поговорю с твоим братом, благородный Торисмунд.
Так они вдвоем замыслили измену? Измену и предательство? Ради чего? Уж не Теодерих ли — новый, выбранный Ею? Ромейское коварство и изворотливость брата, который спит и видит себя новым королем, несмотря на то, что он — не наследник, давно уж не наследник. И Фридерих остался в Толосе…
Сговорились и предали? Тогда к чему весь этот разговор — или ромей боится, что Торисмунд все же успеет взять силу?
— Вот, значит, как, — медленно выговорил Торисмунд, поднимая руку с чашкой.
— Яда здесь нет. И убийц нет. Я просто почти уверен, что этой ночью ты умрешь сам, если останешься здесь. Ты открыл дверь, но не заключил договор. Беда в том, что тебе, кажется, нельзя здесь умирать.
— И почему же это мне нельзя умирать здесь? — издевательски спросил Торисмунд, но в груди нехорошо трепыхнулось сердце. Вертелось в голове кое-что. Куда он оружную руку поднимал, когда явились гунны? К левой… или не так? Вспомнить бы. Память шалила. Торисмунд невольно двинул правой, повторяя оборванное движение…
И тут вернулись тошнота, страх… Страх — никогда он ничего не боялся, почему испугался тут?
— Кажется, вспомнил?
Мысли патриций, что ли, читает? Сам, наверное, колдун, да еще почище многих — а то откуда еще знает, и что есть Она, и что на уме у Торисмунда?
Она обещала победу. Над Аттилой, да над кем угодно. Воинство обещала, непобедимое, огромное — больше, чем у гунна, больше, чем у любого вождя на этом поле. А жизнь? Об этом речь шла?
Нож шел вовсе не к левой руке, он шел к груди. Жертва на алтаре, со вспоротой грудью, так гунны убивали пленных во славу своих богов… демонов. И Дева, помешавшая Торисмунду закончить.
Это уже был не страх. Страх король знал — это когда на одного тебя валит два десятка воинов противника, а сзади никого нет. А тут — что-то другое. Ужас?
Ромей протянул ему чашку с водой, успел же и налить…
— Я когда это… существо впервые увидел целиком, тоже испугался, до беспамятства почти. И когда узнал, что тебя в лагере нет, еще раз испугался. Потому что отец твой и без меня все понял, а тебя-то я не предупредил, не додумался.
— Я не испугался, — упрямо сказал Торисмунд, хотя край чашки выбивал дробь о зубы. Королю бояться не должно. Король Торисмунд храбр, об этом все знают, кого ни спроси. — Но, кажется, я ошибся с союзником…
— Единственное, чем я могу тебя утешить — это тем, что больше всех перетрусил наш друг на том берегу. Связаться с этой силой, а потом ее же и подвести… не позавидуешь.
Королю гуннов сочувствовать Торисмунд не собирался, а ромею не верил — он и испугался? Торисмунд… тоже не испугался. Просто немного ошибся. Поторопился, не выяснил всех условий союза. Она — обманщица, это он знал и раньше. Тысячеликая обманщица, но это достоинство для правителя: подчинить такую силу, лукавую и умеющую перехитрить любого. Заставить ее слушаться, использовать ее умение лгать в своих интересах.
«А уж для мертвого правителя — так вообще невероятное достоинство!» — усмехнулся внутренний голос. Потом проснулось любопытство.
— Как же он ее подвел? — и злорадство тоже.
— Не взял для нее то, что обещал. Мы помешали. Оно, видишь ли, не всесильно даже там, где дела решаются оружием.
— Что оно такое?
Вопрос неподобающий аж дважды. И раньше надо было спрашивать, и королю нельзя выдавать свою неосведомленность в чем-то. Но все-таки патриций — старейший и мудрейший из вождей, собравшихся здесь — и, в определенном смысле, родич. Выслушать совет мудрого не зазорно, напротив даже.
— Если совсем кратко — дьявол. Тот самый. Целиком или частично, я не знаю.
— Господи помилуй! — Торисмунд невольно перекрестился, а все-таки до конца не поверил. Аттилу вообще называли Бичом Божиим, а не Бичом Сатаны, между прочим. — Не расскажешь ли мне и другое? Почему я должен был умереть нынче ночью? И если я погибну в бою, а не в ее… его честь, тоже отдам ему свою душу?
— Не знаю. И не хочу проверять… Аттила о его повадках больше меня знает и давно ему служит, а он пытался сделать так, чтобы с твоей головы волосок не упал. Беда в том, что ты что-то начал — и не закончил. И теперь там пустое место. И оно тебя тянет — иначе бы ты от солнечного света не шарахался.
— Аттила? С моей головы? — да он пленника взять хотел, и кто бы на его месте не захотел, что это еще за вымыслы…
— Как он, по-твоему, узнал, где ты и что делаешь?
— Она… оно подсказало?
— Вас на всю долину слышно было, наверное.
— Так вот в чем дело! — все концы сошлись с концами. Она заманивала Торисмунда невиданными дарами, как раньше заманивала отца. Чтобы погубить и отдать победу Аттиле. Умно, ловко придумано.
— А ты этому почти обещан. Милостью Матери Божьей — только почти.
Предателей Торисмунд не терпел — да кто их вообще любит, особенно, если предают тебя? Ловких обманщиков порой уважал, случалось такое. Но вот иметь с ними дело, ускользнув с края ловушки — и кому спасибо, Аттиле! — второй раз… Нет уж. Ищите дураков. И солнце живых Торисмунду милее солнца мертвых.
— Что бы ты сделал, мудрейший, окажись в подобном положении?
— Я… похоронил бы отца. С почестями. Я сказал бы старшим, что ты не хочешь воевать с братьями за власть: победить в такой войне — обездолить себя, проиграть — потерять жизнь. А потому ты намерен вернуться в Толосу немедля и занять свое место так, чтобы о том не возникло спора. Аттила разбит, опасности не представляет, на ваши земли больше не сунется — да и добычи взято много.