Не бойся, я рядом

Гольман Иосиф Абрамович

– А вы? – спросил Парамонов Бубнова, у которого череп даже не просвечивал, а откровенно сверкал.

Бубнов захохотал:

– Ну вот, хотел контакт с приятным человеком поддержать – и нарвался.

Парамонов тоже улыбнулся:

– Ну ее! Что есть, то есть.

– А я сделаю, – пообещал Бубнов. – А то и в самом деле нехорошо. Не будут верить моей рекламе.

Парамонов, сопровождаемый Митяевым, вышел на улицу.

Там неожиданно вышло солнце, и запахло, как это иногда зимой бывает – почему-то арбузом.

Ольга уже возвращалась

с прогулки.

– А я зайца видела! – похвасталась она.

– Здесь и зайцы, и лисы, и белки. И даже косулю раз видели, – охотно поддержал приятную тему Митяев, похоже, отвечавший не только за внутренние и внешние территории клиники, но даже за окружающий лес и его обитателей.

Они сели в Ольгин «жигуль», попрощались с бывшим моряком и, проехав под поднявшимся шлагбаумом, покинули преображенную старую усадьбу.

– Отдал Марку Вениаминовичу стих? – спросила Ольга.

– Отдал, – ответил Олег. А сам удивился: надо же, не забыла!

– А мне так и не прочтешь?

– Нет, извини.

– Олежек, а таблетки снова не надо начать принимать? – осторожно спросила Будина.

– А что, мои болячки так всем заметны?

– Нет, – спокойно ответила она. – Не всем. Только мне. Ну, и Марку Вениаминовичу, наверное, – Ольга улыбнулась.

– А если без таблеток – ты меня не вытерпишь? – спросил он.

– Вытерплю, – она по-прежнему улыбалась. – За меня не волнуйся. Главное, чтоб ты вытерпел.

Некоторое время ехали молча.

– Если надумаешь – скажи. Я тогда тебе буду напоминать, – наконец нарушила молчание Ольга.

Парамонов понял сразу.

– Если надумаю – скажу, – пообещал он.

Впереди было два часа пути, и уж точно было о чем подумать.

Стихотворение, написанное Олегом Парамоновым и переданное Марку Вениаминовичу Лазману

Операция на мозге

Неделю назад я был в страшной тоске. Теперь мне спокойно, как в гипсе – руке. Врачи осторожно пробрались в мой мозг, — И так же, как Бог первозданный мял воск, — Исправили мой безнадежный недуг. И стало мне легче – не сразу, не вдруг. И стал я спокоен, как в гипсе – рука. И вдаль отступила худая тоска. И яркой лазурью залит небосвод. И в воздухе свежем отрада живет. Лицо обвевает прохлады струя. Я – рад. Я – беспечен. Животное – я!

26

– Ну, ты готов? – спросила Будина Олега.

Она уже полностью собралась, став из-за зимней одежды совсем уж неприлично похожей на плюшевого медвежонка. Или даже на Нюшу из новомодных «Смешариков».

А что, осталось всего полтора месяца доходить. И здравствуй, маленький Парамонов!

Олег уже тоже был одет.

Хотя слово «зимняя» про его одежду можно было использовать лишь условно: как влезет во что-нибудь, так и ходит, не желая приобретать ничего нового. Вот и в этой куртке он отходил всю осень, а также прошлую зиму и весну.

И ведь нежадный! Просто неодолимо лень заниматься тем, что неинтересно: хождением по магазинам, примерками, стоянием в кассу.

Хотя, честно говоря, в последние недели Ольгу в поведении ее любимого более волнует другое.

Он так и не начал пить свои таблетки, намереваясь перебороть начинавшийся приступ самостоятельно. И все попытки Будиной переубедить упрямца пока были тщетны.

А депрессия началась точно.

Чего уж там стало дефицитным – серотонин ли, адреналин, другие трансмиттеры – Ольга так в этом и не разобралась, хотя честно купила и прочитала самый новый учебник по психиатрии. За серьезные деньги купила, между прочим, без малого тысячу рублей.

Но ей и без учебника было понятно, что Олегу становится хуже.

Другие, может, и не замечали.

Однако перед ней Парамонов был как на ладони.

Вот он в который раз разглядывает обычную родинку на лбу. Поймав ее взгляд, делает вид, что старательно причесывается.

Это он-то, который в жизни расчески в кармане не имел!

Или прямо во время разговора вдруг на секунду умолкает. Прислушивается к каким-то проявившимся в организме ощущениям.

И уж точно неправильно их интерпретирует.

С Ольгой ему, конечно, стало полегче.

Он уже почти научился задавать ей различные способствующие успокоению вопросы.

То наводящие, косвенные: не худеет ли он, не бледный ли. Нет ли температуры.

А то – прямо в лоб: «Как ты думаешь, у меня рака нет?»

После четкого и уверенного ответа ему на некоторое – не слишком продолжительное – время становится спокойнее.

Тревога проявляется не только канцерофобией: он использует для того, чтобы поволноваться, все сколько-нибудь подходящие для этого поводы.

Скажем, ожидалась комиссия из издательства.

Проверять работу журнала.

Еще до того, как начальство пришло, результат был известен: издание выдавало один номер лучше другого. А по итогам деятельности с рахманинским папашей у них еще и тираж вырос, в то время как остальные журналы издательства, как правило, теряли подписчиков.

Короче, нечего волноваться. Но ведь волновался так, что давление падало! То есть эфемерные мысли приводили ко вполне материальным расстройствам.

Парамонов как-то рассказал Будиной про лихую тройку его воображения, которая берет вскачь, невзирая на указания кучера.

Очень точное сравнение.

Любой внешний повод, даже самый мелкий – и мозг Олега, а точнее, его болезнь, делает переживания глубокими и истинными.

Они вышли из квартиры – Будина к нему все-таки переехала – и спустились на лифте вниз, в подземный паркинг: там теперь стоял ее «жигуленок», по-видимому, единственный автомобиль такого класса на все сто двадцать мест парковки.