Не был, не состоял, не привлекался
Шрифт:
Я включил репродуктор. Говорил Молотов. Он сказал, что враг будет разбит. Победа будет за нами. Началась война. После речи Молотова передавали песню рурских шахтеров. Пел Эрнст Буш, певец-коммунист. И я надолго захлопнул толстый учебник гражданского права.
И побежал в институт. Там было много ребят, но не все знали, что началась война. Нэля и Роза услышали, что бомбили Киев, и заплакали. Там жили их родители и близкие. Роза еще не знала, что первая бомбежка для киевских евреев – пустяк. Бабий Яр был еще впереди.
Во дворе собрали митинг. Доцент Щукин выступил с пламенной речью. Что-то говорил о тройном ударе, о международной солидарности, о мировой революции. Остальные профессора
Ребята говорили, что у Щукина дома полные собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма и на любой странице подчеркнуты строчки. Он был доброжелательным преподавателем и студентам нравился. Одна студентка, вдвое моложе его, когда он вернулся с фронта в звании и с наградами, вышла за него замуж.
Потом писали заявления о вступлении в Красную Армию… Потом я с некоторыми товарищами пошел в соседний Леонтьевский переулок. Он тогда назывался улица Станиславского. Хотели посмотреть на немецкое посольство. Оказалось, что большое зеркальное стекло входной двери разбито. Как будто его разбил со зла немец-фашист, когда уезжал. К посольству подкатила открытая легковая машина, полная чемоданов и саквояжей из хорошей кожи.
Милиционер спокойно стоял на своем посту и был порядок.
Как-то утром, довольно рано, объявили воздушную тревогу. Я вышел во двор и примкнул к кучке людей. Иногда грохотали выстрелы. Кто-то соврал, что на Пресне что-то горит. Потом узнали, что тревога была учебной.
Разрывающиеся маленькие белые зонтики зенитных снарядов напоминали парашюты, и один мужчина сказал: «Теперь немец пойдет на Минск, потом на Смоленск, потом на Москву…». Ему никто не возразил, хотя это звучало странно. И его не задержали.
Город затемнили, и ночью он стал совсем непохожим, необычным. Отец в это время добирался из командировки. Из Тверской области в Москву. Связи не было, и мать беспокоилась.
В понедельник утром я все-таки сдавал гражданское право. Очень уважаемый профессор Карасс спрашивал меня недолго. Перед экзаменом я старательно брился и умывался, выглядел этаким чистеньким. У профессора были очень грустные глаза, серые. Он внимательно посмотрел на меня. Володька Мерварт, мой приятель, сталинский стипендиат, не сухарь, а отличный парень, видел эту сценку и сказал мне: «Он тебя, наверно, пожалел. У него сын твоего возраста». Позже я слышал, что сын профессора погиб. И Володька тоже. Он тогда, конечно, не знал, что вскоре мы вместе три месяца будем копать противотанковые рвы, начав в Смоленской области и пятясь поближе к Москве.
В какой-то суматохе пролетели дни до первого июля. Куда-то записывали и две ночи студенты провели на матах физкультурного зала, дежурили. Потом ходили на Миусскую площадь, где были райисполком и райком, записываться в истребительный батальон. Экзамены закончились сами по себе, и головные боли немедленно исчезли.
Благополучно вернулся отец. А первого июля днем я в толпе многих тысяч студентов стоял на площади перед Киевским вокзалом. Мы ждали отправки на оборонные работы.
Когда студенты нашего института проходили на отведенное место на площади, нас провожали. Запомнились грустные глаза директора института Зусмана. Это был полный молодой человек с небольшими усами. Недавний аспирант бывшего директора института профессора Мокичева, что читал лекции по теории государства и права. Основатель нашего института генеральный прокурор достопамятный Вышинский забрал Мокичева, как будто его бывшего аспиранта, на работу в Прокуратуру Союза. А Зусмана, несмотря на молодость, назначили директором. Он провожал студентов и еще, наверно, не знал, что на днях его назначат на генеральскую должность прокурора Юго-Западного направления, которым командовал маршал Буденный. Позже я слышал, что Зусман не глянулся и его «произвели» в комиссары. Кажется, батальонные. И он немедленно погиб.
Я шел с сатиновым рюкзачком за спиной, наспех сшитым матерью, и улыбался провожающим. Обычно мою улыбку одобряли. Один только раз умная студентка сказала: «Надоела твоя вечная блаженная улыбка!». Ее звали Ренэ, и она была круглой отличницей.
Затемно мы вышли к железнодорожным путям, ждали, когда откроют товарные вагоны и начнется посадка. Ждали долго, и я сел на землю. Сел в новом пальто, которое недавно купили в Мосторге. Его тогда еще некоторые называли старым именем Мюр-Мюрелиз. Пальто я берег.
А тут я осознал, что началась война.
Когда я был адвокатом
ГУБС – это вовсе не иностранное слово. Это такой предмет. Государственное устройство буржуазных стран, сокращенно – ГУБС. Буржуазные страны со всех сторон окружали Советский Союз, поэтому студентам-юристам надлежало знать, как они устроены.
Шел 1940 год. Германия оккупировала половину Европы и бомбила Англию. А профессор ГУБС’а читал студентам лекции. Он предпочитал не стоять за кафедрой, а сидеть подле кафедры, стоявшей на невысоком помосте. Говорил он быстро и не очень внятно. Записывать лекцию было затруднительно, учебника по этому предмету не было. Когда в зале возникал ропот, профессор прибавлял темп. Таким способом он требовал уважения к себе. Еще он любил ставить на экзамене двойки, и был в этом деле среди профессоров явным лидером.
Когда профессор вел экзаменационный допрос, студенты испытывали психологическую пытку. Кто вздыхал, кто дрожал, кто потел от страха. А профессор экзаменовал споро, по ходу острил, иногда грубовато. Не сумела, например, девица дать профессору понять, что город Кантон отличается от кантона в Швейцарии и профессор, внимательно посмотрев на ее маникюр, сделанный специально к экзамену, говорит: «Берите зачетку и уходите вон».
О профессоре было известно, что он знает иностранные языки. В частности, немецкий. И Курт, парень родом из существовавшей тогда Республики немцев Поволжья, попросил разрешения отвечать по-немецки. Профессор сказал: «Спасибо, я хорошо понимаю по-русски». Иногда он реагировал на промахи и вовсе интересно. Партии и в Японии называются по-японски.
Названия трудные. Например, кукомин-домей. И еще – куку хонся. (Кажется, ужасно реакционная.) И вот бедный студент перепутал и сказал домей-хонся. Профессор немедленно поставил двойку и добавил: «Мяу-мяу, плохо-плохо». Профессор написал докторскую диссертацию: «США – государственное устройство, классы, партии». Неизвестно, почему он выбрал именно эту тему. Возможно, потому, что партий, заслуживающих внимания, в США всего две. Классов тоже, как у других, немного – рабочие, крестьяне и капиталисты. Да еще пресловутая прослойка.
Защита проходила в большом лекционном зале, студентов пускали послушать. И я тихонько сидел, надеясь услышать что-то выдающееся.
На этот раз профессор уже не сидел, а стоял. Говорил внятно, громко и не торопясь. Иногда с пафосом восклицал. Например: «Даже прославленный американский Бог, которого всегда упоминают в конце официальных речей, не может защитить против пикирующего бомбардировщика!». Мне такой пафос очень не понравился. Не потому, что обиделся за Бога, а просто из-за гитлеровского пикирующего бомбардировщика. Между прочим, у профессора были все основания беспокоиться в связи с достижениями вермахта.