Не был, не состоял, не привлекался
Шрифт:
Мы осмотрели остатки византийской стены, вспомнили вещего Олега и щит на вратах Царьграда, и увидели Айя-Софию.
Я знал, что Айя-София была построена в шестом веке, что в пятнадцатом веке завоеватели турки превратили христианский храм в мечеть, и почти через пятьсот лет Айя-София стала музеем. Я слышал, что Айя-София – одно из величайших творений человеческого гения. Но увидев ее, я лишился слуха. Огромная и умещающаяся в зрачке, она, казалось, плыла и успокаивала. Никогда я, склонный к скепсису неверующий, не был так потрясен увиденным.
Неподалеку от Айя-Софии громоздилась Голубая мечеть. Говорят, что султан Ахмед Первый приказал архитектору Голубой мечети превзойти Айя-Софию. Архитектор старался не за страх, а за совесть. Однако неосторожно было строить Голубую мечеть вблизи Айя-Софии.
Внутри
Уже потом, когда я писал эти строки, прочел, что высота купола 55,5 метра, а его диаметр 31 метр. Что построили Айя-Софию за пять лет (!). Что строительство стоило 36 тонн золота, и еще прочел много интересного.
Запомнилось редкое зрелище, когда корабль шел через Босфор. Горел югославский танкер. Он затонул и продолжал гореть. Факел горящих газов вырывался из-под воды. Вроде гигантской горелки. Наш корабль спокойно двигался по Черному морю, в Одессу, где всех ждал многочасовой пограничный и таможенный контроль, прежде чем разрешено будет ступить на землю Родины.
Стамбул был последним городом, который мне довелось увидеть во время единственного в жизни морского плавания. В Копенгагене и Стамбуле я провел всего по одному дню. Однако эти дни крепко запечатлелись в памяти. Мой товарищ был прав, когда я решал вопрос: ехать или не ехать.
На четыре дня туристы покидали корабль во Франции, уехав в Париж. Корабль ждал в Гавре. А затем был самый длинный отрезок пути из Гавра через бурный Бискайский залив. Большинство пассажиров познакомились с морской болезнью. Корабль обогнул Пиренейский полуостров, через Гибралтар. В проливе я стоял на палубе. Погода была отличной, солнечной. Гибралтарскую скалу и берег Африки были видны невооруженным глазом. Корабль продолжал путь в Неаполь по спокойным водам Средиземного моря. От нечего делать я спросил начальство круиза, а не лучше ли было кораблю не стоять четыре дня в Гавре, причем не бесплатно, а пока туристы находились в Париже, без них пройти, скажем, в Марсель, куда без затей могли бы поездом приехать туристы, не хуже чем в Гавр. Программа пребывания туристов на берегу не стала бы меньше. Обошлись бы туристы без морской болезни. Правда, не увидели бы скалу Гибралтара и, повернув голову – Африку. А затрат для фирмы на плаванье стало бы меньше. Ответа на мое рационализаторское предложение я не получил. Может быть, потому, что в предлагаемом варианте уменьшались также суточные в валюте для сотрудников? Как часто личные интересы сталкиваются с общественными. И нередко люди определенной масти вылезают с предложениями.
Летом 1966 года Шахматная федерация Монголии попросила прислать тренера для проведения сбора своих лучших мастеров. Наше высокое партийное руководство указало послать гроссмейстера, однако гроссмейстеры предпочитали поездки на турниры за рубеж, где призы не в тугриках, а в твердой валюте. Однажды спортивный чиновник критически вопросил, почему гроссмейстеры так любят деньги? «Так мы же на них живем!» – объяснил гроссмейстер. И гроссмейстеры отлынивали, когда надо, ссылаясь, то на семейные обстоятельства, то на необходимость подлечить конъюнктивит или другую не слишком опасную болезнь. В итоге направили меня.
Добрался до далекого Улан-Батора я очень просто. Можно сказать, в два хода, потому что в Иркутске была ночевка. Меня поместили в гостинице с двумя специалистами из ГДР. Я на перерыв в пути не рассчитывал и все мои вещички уложил в чемодан, а его сдал в багаж. Руки свободны, но немцы могли сделать вывод, что чистить зубы перед сном у нас не принято. Немец спросил, нельзя ли на ночь открыть форточку? Я согласился. Немец достал тетрадку, лег и стал перед сном спрягать глагол: «Я пишю, ты пишешь, он пишет…» Я вспомнил рассказ Лескова «Железная воля», о немце, путешествовавшем по России.
Из Иркутска в Улан-Батор летели на монгольском самолете – обыкновенном ТУ, но командиром был монгольский майор в военной форме, похожей на нашу. В салоне летала муха, не то советская, не то монгольская. Вместо леденцов при взлете выдали по шоколадному «мишке». В аэропорту меня встретил Намжил, мой знакомый, сотрудник Спорткомитета. Встречал на «ЗиМе», изрядно потрепанной, но все же представительской машине. Немцев не встречали. Укрепляя дружбу народов демократически стран, мы подвезли их до тринадцатиэтажной гостиницы «Баянгол». В этой опрятной панельной гостинице, напоминающей о Черемушках, обитали специалисты из разных стран соцлагеря, и мне предстояло здесь прожить шесть недель. И вот я вижу из широченного окна моего номера добрую половину Улан-Батора. Если бы было окно на противоположной стене, то мог бы увидеть другую половину. Город расположен на довольно ровном огромном блюде – долине, окаймленной горами. Золотая осень, воздух чист, прозрачен. Отлично видны мягкие линии буроватых складок гор и густая зелень лесов. Это ровное каменистое блюдо – долина поднята на 1361 метр выше уровня моря. А средняя высота Монголии над уровнем моря полтора километра. Позже мне рассказали, что в Монголии тысяча озер, есть леса, а пустынных территорий всего пять процентов.
Улицы в городе прямолинейные, дома кирпичные, единичные юрты выглядят экзотично. Я познакомился с монгольскими мастерами, участниками сбора. Среди них международные мастера Мягмарсурен и Уйтумен. Звание в те годы высокое и редкое. Готовясь к командировке, я взял в редакции журнала «Шахматы в СССР» теоретические материалы, еще не опубликованные, чтобы не ударить в грязь лицом перед монгольскими коллегами. Однако общаясь с ними, совместно занимаясь, анализируя конкретные позиции, я не испытывал затруднений, потому что они были предупредительны, подчеркнуто дисциплинированы. Может быть, у представителей народа-воина дисциплина в крови, в генах. Я чувствовал себя старшим, мне не ставили в вину то, что я не гроссмейстер. Мы занимались с утра до обеда. Мои попытки продолжать занятия после обеда, по-стахановски, успеха не имели. Коллеги согласны были только на блиц по исследуемым системам.
Однажды Мягмарсурен, студент, стройный и быстрый в движениях молодой человек, сказал, что его, как и других студентов, посылают на сельскохозяйственные работы, в госхоз. Я немедленно заявил, в духе советских образцов, что попрошу начальство сделать исключение для спортсмена, но Мягмарсурен ничуть не обрадовался. Мне объяснили, что многие монгольские студенты охотно едут на работы, на лоно природы. Фигурки студенток имеют свои достоинства по сравнению с шахматными фигурками.
Мастер Пуревжав оказался очень оригинальным человеком. Математик по профессии, он сочинял стихи, составил сборник стихов, посвященный коням. Конь в жизни монголов исторически занимает особое место. Как-то Пуревжав мне сказал, что у него был любимый конь, потом, подумав, добавил, что любимых коней было пять. Монгольские лошадки роста небольшого, симпатичные. Как-то я погладил по крупу лошадку, стоящую на тротуаре, привязанную у входа в магазин. Пуревжав обеспокоился и сказал, что этого делать категорически нельзя – может укусить. Не укусила. «Что с этого глупого иностранца взять…» – вероятно, подумала лошадка.
В Улан-Баторе автобусы нередко переполнены, и я спросил, почему же нет извозчиков, ведь коней много, дороги гладкие, ухаживать за лошадьми для монгола не проблема. Ответ был строг: «Извозчики были – китайцы, но китайцев выслали, а монгол работать извозчиком не будет».
Памятник вождю монгольской революции конный. Красивая лошадь, всадник высоко поднял руку, довольно тонкую и вся его фигура какая-то интеллигентная. А перед зданием библиотеки массивный памятник Сталину. Грузная и неинтеллигентная пешая фигура вождя народов во весь рост, с раскосыми глазами. В Историческом музее портрет самого знаменитого монгольского всадника Чингисхана висел не на почетном месте, а в маленьком зальце. Такая была политика.