«Не чужие» и другие истории
Шрифт:
Толстяк, очевидно, был постоянным клиентом заведения, его знали в лицо и по имени. Ночью в такси тот представился, но Шуберт не расслышал слов из-за громкой музыки, а переспрашивать постеснялся. Наутро было совсем уж неловко знакомиться заново. Теперь же он узнал, что толстяка зовут Валентин Сергеевич, что он любит свежие булочки и мясо средней готовности, пьет сладкий чай со сливками и, судя по всему, оставляет официантам хорошие чаевые.
Почему-то постыдившись «разводить» своего спутника на угощение, для себя Шуберт заказал чай и самый дешевый куриный суп. Его слегка подташнивало от тепловатой воды, которой он хлебнул из-под крана в гостиничной ванной, когда приводил себя в порядок.
– Знаешь, я без ума от твоей манеры молчать, – заявил толстяк, поедая огромную пиццу. – Такое редкостное качество. С тобой хочется молчать обо всем на свете… Вот только имя у тебя неудобное. Федор – ты ведь Федор? Звучит как-то старомодно, официально. А Федя – слишком просто, совсем не подходит к амплуа Пьеро. Как тебя называют друзья?
Шуберт покраснел; не из-за комплимента, а потому что их могли слышать. Так и вышло. Проходивший мимо стройный, очень привлекательный официант исподтишка окинул их насмешливым взглядом.
– Шуберт, – пробормотал Шуберт. – Это моя фамилия. Дедушка был немец.
– Не может быть! – воскликнул толстяк и громко расхохотался. – Ты не шутишь?
Немного обиженный, Шуберт пожал плечами.
– А что здесь смешного?
– Это же просто замечательно, Теодор, – толстяк схватил его за плечо и потряс. – Всё подтверждает, что боги играют нами, как шахматными фигурами… Я же говорил, еще утром, что должен непременно провести этот день с тобой! Тебе не приходило в голову, что мы – всего лишь ячейки в гигантском запоминающем устройстве? Иногда начинаешь верить в это.
Мужчина лет тридцати, в очках, с модной бородкой, вошел в зал ресторана и быстро направился к их столу.
– Вал, у меня просто нет слов! – воскликнул он, приближаясь. – Ты понимаешь, что я всю ночь переписывал номера больниц и моргов? Это свинство, наконец!
– Может, еще пригодятся, – пригрозил толстяк, щедро сдабривая пиццу оливковым маслом.
– Что у тебя с телефоном? Хорошо, мне позвонили, что ты здесь. Ты можешь объяснить?.. Анна на нервах, я схожу с ума, тебя сто людей ищет по всему городу…
– Телефон я выключил. И выбросил. Что еще тебя интересует?
Мужчина сел, резко отодвинув стул. Лицо его сделалось злым.
– Значит, всё продолжается? Я думал, ты взрослый человек.
– Именно поэтому, – ответил Валентин.
– Ты издеваешься? Думаешь, я тебя буду уговаривать? Да я первый всё брошу! Вот прямо сейчас, повернусь и уйду, и ты меня больше не увидишь!
Шуберт, невольный свидетель чужой ссоры, застыл на стуле, вжав голову в плечи. Толстяк невозмутимо жевал.
– Нет, ты, пожалуйста, меня послушай, – незнакомец внезапным движением выхватил вилку из его руки. – Ты устал, выдохся, я понимаю… Я сам исчерпан, как бойцовая собака. Но мы в одной упряжке! Мы не можем ничего отменить. Ты знаешь, какие будут последствия!
Валентин Сергеевич задумчиво рассматривал недоеденный кусок пиццы. Очкарик спрятал вилку в карман.
– Ну хорошо, окей! Попробуем перенести Варшаву, пока не вложились в рекламу… Прокатим фестиваль. Дам тебе две недели отпуска! Две недели, куда хочешь. Бали, Мальдивы, Доминикана. Но только не сейчас. Я по-человечески прошу тебя, Вал.
Движением пальца подозвав официанта, Валентин попросил другой прибор и снова начал есть. В эту минуту незнакомец в первый раз посмотрел на Шуберта и вдруг сделал оскорбленное лицо.
– Это кто?
– Прости, я не познакомил. Это Шуберт. Это Матвей, мой администратор.
– Ты можешь объяснить, что вообще происходит?
– Это не имеет ровным счетом никакого значения, – пробормотал толстяк с набитым ртом.
– Конечно, ничего не имеет значения, в этом весь ты, – вскинулся Матвей. – Тонны эгоизма, помноженные на вздорный характер! Ты же ничему не учишься. Тебе плевать на всех! На Анну, на меня… Если бы твое имя не стоило дороже, чем вся эта чертова звукозаписывающая компания…
– Знаешь, мы оба слишком долго находились во власти заблуждения, что мир рухнет, если я перестану садиться за инструмент, а ты – переворачивать страницы, – проговорил толстяк. – Я просто предлагаю взглянуть на вещи трезво. Если мы прекратим этим заниматься, не произойдет ровным счетом ничего. Сумерки. Снег. Тишина.
Шуберт давно перестал понимать смысл разговора и поймал себя на том, что исподтишка разглядывает стройного официанта. Такие юноши казались недостижимым идеалом, и он привычно погрузился в печаль, вспомнив свой маленький рост, нечистую кожу и бедственное материальное положение. Он часто размышлял о том, как бы всё сложилось, прибавь ему судьба лишних десять-пятнадцать сантиметров, которые ровно ничего ей не стоили, раз она так щедро одаряла ими других.
– Превосходно! – закричал вдруг Матвей. – Великолепно! Зачеркни всё, растопчи… Я умываю руки! Я признаю – ты прав. Да, ты не гений! Ты не совершил переворота в искусстве. Ты всего лишь выдающийся исполнитель, один из многих – сколько вас сегодня в мире? Семь, десять?.. Божественный дар, но не гений. Браво! Повод ненавидеть мироздание. Как это смело – отправить подарок в мусорную корзину! Талант ему, видите ли, недостаточно хорош. Сумерки… Ха! А ты подумал, каково это слышать нам, простым смертным, беспомощным подражателям, пылинкам в лучах чужой славы? Нам, статистам на жалких ролях? Жилеткам, нянькам, переворачивателям страниц? Сиделкам, подтирающим звездную задницу?
– Ну уж, задницу ты мне никогда не подтирал. Впрочем, если хочешь…
Матвей откинулся на стуле и закрыл глаза.
– Ты находишь это смешным?
– И не думал шутить.
– Что ж, превосходно… С меня хватит! Сегодня же разошлю уведомления, что больше не работаю с тобой. Это конец.
Очкарик выложил вилку из кармана, поднялся и пошел к выходу. По походке было видно, как он подавлен.
– Федор Шуберт, – задумчиво проговорил толстяк. – Так звали инженера-картографа, который составил архитектурный план Петербурга.